Запах. Сначала не крови. Сначала запах пороха. Едкий, кислотный, перебивающий ладан. Запах серы из преисподней, принесенный вентиляцией прямо в лицо.
(Филлип)
Он шел по центральному проходу. Неторопливо. Как жених к алтарю. Длинное, поношенное пальто. Лица не разглядеть, только силуэт на фоне витражей. Он не кричал, не произносил речей. Он просто шел и стрелял. Методично. Как косильщик сорняков. Раз-два. Раз-два. Пауза. Перезарядка. Звук отскакивающего пустого магазина, звяканье о каменный пол. Новый магазин. Щелчок. Продолжение.
Мир сузился до этого ритма. Выстрел. Крик. Падение. Больше не пели. Кричали. Но крики тоже были частью этого нового, ужасного хора. Сопрано агонии, бас паники, дискант разрываемой плоти.
Я упал на колени. Моя роба стала мокрой и теплой. Не от моего пота. От того, во что я встал. От Элмера. Я смотрел на его парик, лежащий в луже. Локоны впитывали красноту. Я подумал: «Миссис Хиггинс убьет его за испорченный парик». И это была самая идиотская мысль в моей жизни. Последняя.
(Миссис Хиггинс)
Мои дети. Мой хор. Они падали. Роберта, с которой мы вместе ходили на репетиции двадцать лет. Томми, наш новый тенор, такой робкий. Они падали, и их голоса обрывались на полуслове, на полувздохе. Я не могла остановиться. Моя рука все еще дирижировала. Она сама. Вверх-вниз. Это был адский оркестр. Я дирижировала симфонией своего уничтожения. И я ждала своей очереди на фермате. Ждала, когда солист обратит на меня внимание.
Он подошел. Не спеша. Дым стелился вокруг него, как нимб. Я опустила руки. Посмотрела ему в лицо. Но я не увидела лица. Только тень. Только пустоту. И я почему-то прошептала: «Прости нас». Не знаю, за что.
Выстрел был ответом.
(Эйми)
Удар в грудь. Не боль. Сначала не боль. Удар, как от мяча на физкультуре, только внутри. Горячий. Очень горячий. И невыносимое давление. Я отлетела назад, в хруст падающих стульев, в чье-то уже холодное тело. Звук ушел. Свет поплыл. Он стал зернистым, как старое кино.
Я лежала и смотрела вверх, на распятие над алтарем. Лицо Христа было обращено к небу в вечной скорби. А рядом с ним, в моем сужающемся поле зрения, двигались его ноги. Убийцы.