и бьются об заклад: прыгнут, не прыгнут. А с другой стороны на нас смотрит Цой. Если, конечно, он жив…
— Он жив!
— А что ж вы тогда хотите сдохнуть? Если он жив?
Это была сложная логическая задача. Поймать разницу между символом и реальностью не удавалось и более светлым головам.
— Я пошла! — тогда сказала Света, встала на перила и — прыгнула.
— Теперь у ее родителей, — зло сказал Карл Иванович, — будет песня на всю оставшуюся жизнь.
— Какая? — вскинулась Алена.
— Группа крови на рукаве… У вас там плакатика “Посвящается любимым родителям” нет?
— Нет…
Зря. Вы же для них стараетесь.
— Почему?
— А почему вам, дурам, в лес не убежать со своим Цоем? Ну? Почему? Почему вам надо им всем под носом свои разбитые тела демонстрировать? Это же подарок — на Восьмое Марта!
— Почему подарок? Я ничего не понимаю! Почему подарок?
Карл Иванович не очень понимал, почему это подарок. Но твердо знал, что он прав. Внезапно он вспомнил про Свету; защемило. “Беленькая!” “Черненькая!” Он повернулся уходить с балкона, уже открыл дверь, а потом вдруг развернулся и сказал:
— Одно я тебе обещаю, голуба. Если ты сейчас кинешься, то я сам помогу твоим родителям организовать в твоей комнате музей памяти Цоя. Они у тебя Цоя ненавидели?
Алена кивнула.
— Теперь полюбят. Я тебе обещаю. Целыми днями будут слушать. И учителей из школы приглашать. Ты их всех подружишь. Мертвый панк — хороший панк. Ты ведь панк?
Она помотала головой: “Нет”.
— А черт вас разберет, в кого вы играетесь. Ладно. Это они. А сам я — это я тебе тоже обещаю — приду на твою могилу и… И…
— что? — она обомлела от ужаса.
— И лично вобью в нее осиновый кол. И дерьмом обмажу. По панковски. Поняла?
-Да.
— Ну, всё. Либо приходи сегодня вечером чай пить. Сто тридцать седьмая квартира. Пока.
— До свиданья.
Это она уже почти прошептала, но он услышал.
Дверь захлопнулась.
Алена опустилась на пол и плакала до обеда.
И—32. Проклятый доктор Земмельвейс
“Любезная маменька, меня достали Ваши письма, они забили мусорную корзинку, и вчера мне пришлось ее вынести.
Баста! Завтра я уезжаю из Петербурга, кидаю его на хрен, и даже своей истории мне здесь не оставляется. Утипути, любимый го
род. Моя история изображается, запечатывается и отправляется -Вам, любезная маменька.
Как мне хочется рассказать Вам все! — как вырыдаться на плече детским бездарным секретом. Странно: за те два года, что мы не виделись, это — полный рецидив. Ну, и Вы просите про деда -да, я буду и про него, но и про себя, ладно?
(“Рассказывай мне поменьше”,