На рыбалке
Для удилища я выбрал лещину (судя по форме листа, медвежий орех), безжалостно отвоевавшую у молодого березняка весь южный склон невысокого холма, спрятавшего за своим изумрудным горбом от любопытных глаз вездесущих грибников, заплутавших в ельнике и ненароком оказавшихся в этих местах, правильной округлой формы торфяное озерцо, ничем с виду не примечательное, если не считать прекрасно отгоняющих комара и слепня початков рогоза, кои, будучи собраны в период созревания и запалены, помимо великолепного густого дыма дают еще и умопомрачительный аромат, и золотистых карасей размером всего с ладонь, но по-особенному вкусных и совсем не костлявых.
Отбор «кандидата» прошел довольно быстро: заприметив прямой трехметровый прут-десятилеток, я достал из кармана охотничий нож – подарок, теперь и не вспомнить, кого, и сделал надрез – дамасская сталь без труда отделила плоть от плоти, лишив ветку корней, а через секунду и мелких отростков с листочками. Еще минута, и орех обзавелся лесой с грузилом, поплавком и крючком – удочка, на загляденье, была готова.
Я прошелся вдоль берега, скучного в своем однообразии и лишавшего меня не столько самого выбора места, сколько возможности найти хоть малейшее отличие в просветах штакетника камышин для определения лучшей, как мне казалось, соборной точки местных карасей. Наконец мои терзания были прерваны осознанием полной бесполезности поиска нужного в единообразной, а значит, безликой среде, и ровно там, где случилось это ментальное событие, я, подтянув болотники повыше, вошел в мутную рыжеватую субстанцию. Заросли сочного рогоза нехотя расступились подобно тому, как легкая пехота ландскнехтов2 разваливается, когда в ее только что стройные ряды влетает обряженный в броню конь вместе с наездником и его длинным копьем, пропустив настырного рыбака к чистой воде; когда же «кофейная гуща» добралась до колен, я остановился и полез в сумку за наживкой.
Вообще-то, надо признаться, на утреннюю зорьку я опоздал: не то чтобы важные дела задержали меня или отвлекло нечто неординарное, например, падение небесного тела, предвестника всеобщего Апокалипсиса, – нет, я просто проспал, и теперь, когда солнце разогнало остатки белесого тумана над зеркалом озера, а легкий ветерок начал будоражить блюдца кувшинок, карась после ночного безделья уже успел нажраться всякой донной дряни и лениво болтался у самой поверхности, наслаждаясь теплыми струями и утренней трескотней скворцов.
«Что ему сейчас эта колбаса?» – думал я, насаживая на крючок дождевого червяка, вяло реагирующего на подобную экзекуцию медленными изгибами розового тела. – «Но коли пришел, попробую».
Подтянув поплавок поближе к грузилу (искать удачи на глубине смысла не имело), я отправил теперь уже безвольно болтающегося беспозвоночного метров на десять ближе к центру водоема. Хлюп – жертва с грузилом исчезла в желтовато-розовом бульоне, а поплавок удобно расположился на поверхности, несколько раз качнувшись на волне.
Не питая ни малейшей иллюзии, я уставился на него с надеждой и в этом дихотомическом состоянии начал погружаться в благостный транс, известный всем рыбакам как ожидание клева.
Рыбак – существо чертовски терпеливое и… любящее самообман: скажи ему, что в этой луже водится золотая рыбка, и он окаменеет возле нее, готовый ждать вечность и еще пару часов. Ветер немного усилился и поднял беспокойную рябь, а выскочившее из-за верхушек елей солнце принялось охаживать яркими бликами всю поверхность озера, устраивая то там, то тут непрекращающиеся вспышки и сполохи, словно не в глухом лесу, а на красной дорожке, и не в болотных сапогах, а во фраке очутился вдруг ваш покорный слуга, ослепленный суетой папарацци.
Пришлось прикрыть веки – нет-нет, не для того, чтобы предаться сладким грезам о шикарной и беззаботной жизни, а по причине желто-зеленых кругов, поплывших перед глазами нескончаемой вереницей. Периодически я бросал быстрые взгляды на поплавок, весело подскакивающий на волнах без какого-либо намека на присутствие под ним хоть самого ленивого красноперого самца, и снова погружался в дремоту момента.
В очередной раз открыв глаза, дабы удостовериться в несокрушимости мира и сытости местной фауны, я обратил внимание на странное свечение в середине озера, слишком стабильное среди буйства вспышек, миганий, бликов и отражений разогнавшегося на полный ход солнечного июльского дня. Прищурившись, я смог разглядеть, что необъяснимое явление имело форму креста, как если бы кто-то установил зеркальные полоски перпендикулярно друг другу и направил бы на них пучок света. Сияние было невыносимым, пришлось зажмуриться и дать глазам отдохнуть. Я подумал: может, от греха подальше смотать удочку и удалиться восвояси, в конце концов, за карасями нужно было приходить раньше, а разбираться с огнедышащей аномалией, чем бы она ни была на самом деле, совершенно излишне.
– Андрей! – мелодичный мягкий голос, который я не вложил бы ни в уста женщине, ни мужчине, прервал мои раздумья. Вообще-то я ношу другое имя, но спорить с неизвестностью не хотелось, да и к чему? Андрей – хорошее имя, мне нравится.
Я открыл глаза: сияющий на всю округу крест превратился в человека, одетого в белоснежные одежды, с темными лучезарными глазами на худом лице, терновым венцом поверх длинных каштановых волос и кровавыми стигматами на запястьях. Облик незнакомца явно выдавал в нем Христа, посему тот факт, что человек стоял на воде как на земле, нисколько меня не смутил.
Приняв видение за результат испарений торфа, я подмигнул Спасителю и сказал:
– Как рыбак, так Андрей?
Иисус совсем по-человечески улыбнулся в ответ:
– Да, но не всяк Андрей – апостол.
Я немедленно согласился с этим утверждением, полагая, что к испарениям добавилось воздействие солнечных лучей на мою ничем не прикрытую макушку.
– Хочешь предложить мне половить на червя людские души? – вспомнил я, и весьма кстати, библейскую историю.
– Для начала, – Иисус поводил большим пальцем правой ноги по поверхности, – поймать бы свою.
– Чтобы ни значил сей каламбур, – выдали мои уста, и я подивился собственной находчивости (или наглости), – мне он непонятен, впрочем, так же, как и тот факт, что ты ходишь по воде и не тонешь.
Христос посмотрел под ноги и состроил уморительную физиономию, словно и сам удивился такой способности.
– А, это? Тут все просто: во мне духа больше, чем плоти. Появись сейчас здесь мой антипод…
– Антихрист? – в ужасе выдохнул я, будто хвостато-рогато-зубастое существо уже нависло надо мной.
– Можешь назвать и так, – смиренно согласился Иисус. – Он бы еле волочил ноги по дну, придавленный к тверди весом собственного тела, лишенного души полностью.
– Бедняга, – усмехнулся я, успокаиваясь.
– Не совсем, – Христос сделал несколько шагов навстречу (поразительное зрелище). – Он с легкостью принял бы нужную ему форму: в плотном мире мой антипод – Хозяин.
– Змеи́, – сказал я утвердительно, произведение великого Дюрера тут же всплыло в памяти.
– Или крокодила, – хохотнул Спаситель, разглядывая со своего места глубины озера, – и прекрасно управился бы в любой среде физического мира.
– Значит, – я потоптался в рыжеватой взвеси, желание выбраться из камышей на берег после шутки про крокодила начало жечь изнутри, – разница между вами в – наличии души?
– Ага, – Христос достал кусок лепешки из кармана, покрошил хлеб и бросил в воду, – в ее присутствии. Убери из человека Частицу Бога, и он станет глиной, откуда и вышел, превратится в Антипода. Тело удерживает душу от вознесения, душа – тело от падения; очищая душу, оказываешься ближе к Богу, огрубляя – приближаешься к Аду.
Душа – поплавок, Бог – рыбак, Антипод – рыба, человек – наживка.
Я невольно переключился на червяка – как он там, бедняга? – а Спаситель продолжил:
– Вытащить «рыбу из воды» для Создателя – познать самое себя, встретиться со своим Анти-Я, – он весело подмигнул мне. – Прямо как ты, вы очень похожи.
От неожиданности я возьми да и перекрестись, хотя никогда подобным поведением «не грешил».
– А в чем смысл наложения креста, ведомо тебе? – Иисус закончил процедуру кормления рыб, устроивших у ног его настоящий водоворот.
Я пожал плечами:
– Все верующие делают так.
– У тебя клюет! – воскликнул Спаситель.
Я дернул удилище и вытянул из воды заснувшего на крючке червяка.
– Пошутил! – рассмеялся мой собеседник, сложившись пополам, отчего терновый венец упал в озеро.
Успокоившись через мгновение, Спаситель водрузил на чело свой отличительный знак и продолжил:
– Наложение креста есть символ сотворения. Человек «берет» со лба Бога, Его замысел, и переносит к животу, юдоли жизни и одновременно сосуду чревоугодия, тем самым как бы уплотняя Частицу Бога, приземляя ее, и далее, облаченную в некую оболочку пребывания в плотном плане, передает Сыну, рождая Адама из плана посредством погружения его в «глину», придания формы, и уже затем завершает крест, связывая Сына с Духом, одухотворяя полученную плоть.
– А почему троекратно? – спросил я, забрасывая удочку снова.
– Троекратный крест о четырех вершинах есть дюжина, – Спаситель в воздухе пальцем очертил это простое математическое действие, – а числом двенадцать сотворена Вселенная.
– Но для человека наложение креста – больше чем символ, – возмутился я, пытаясь оправдать весь род людской.
Иисус развел руки в стороны (где-то я это уже видел, ах да, в Рио): – Крестишься на кресты и святыни, то есть на Бога, крестишься от страха, то есть на Антипода, но в обоих случаях ищешь защиты, просишь ее, только в первом – от себя (от собственного Эго), а во втором – от своего отражения (в виде страха).
– Мудрено с крестом получается, – проговорил я вслух, мысленно накладывая на себя новый крест, довольно неумело.
Мой левитирующий над озером собеседник, недаром Сын Божий, легко «прочел» все творившееся в моем сознании:
– Давай попробуем еще раз, вместе.
– Что? – удочка едва не выпала из моих рук. – Повисеть на кресте, походить по воде, вознестись?
Спаситель лучезарно улыбнулся:
– Наложить крест правильно.
Он правой рукой коснулся лба, и я невольно повторил движение.
– В начале было Слово, помнишь? – Иисус смотрел не в глаза, а прямо в душу. – Здесь, на Небе, у Отца-Создателя рождается Замысел, и это Слово, как идея, «падает», подобно камню, в спокойную воду не-Бытия, в Антимир.
Спаситель не отрывал взора от моего солнечного сплетения.
– Что есть Антимир? Это противоположность Слову, то есть тишина, безмолвие, Антипод. Вы, человеки, не зря наделили тишину эпитетами «зловещая», «могильная», «кладбищенская», – рука Иисуса пошла вниз, от тернового венца к животу. – Слово погружается в материю, поверхность безмолвия отторгает «каплю», новую форму, Адама, и это возникшее творение «помещается» между Словом и Тишиной, в сферу присутствия Духа, получая жизнь (недаром «живот» и «жизнь» – слова-синонимы) на границе Света и Тьмы.
Я, завороженный объяснениями схемы творения (чего угодно, тут же подсказал Иисус), повторно начал креститься, а мой Учитель – именно в такой роли Спаситель выступал сейчас – отслеживал каждое движение моей руки.
– Любой творец должен измазать руки в краске, глине, чернилах, чтобы создать творение, но наполнит жизнью вечной холст, манускрипт или скульптуру только Дух, который войдет исключительно в гармоничную форму. Если из-под пера или зубила вышел хаос, Дух не наложится на проявленную таким образом материю, не со-звучит, не срезонирует. Все искусственное мертво, что от разума – то глухо, живо только то, к чему прикоснулась Искра Божья, песнь песней подвластна исключительно сердцу.
Поразительное дело, но вместе с наложением креста у меня покатились по щекам обильные слезы, хотя я при этом довольно глупо улыбался и готов был, выпрыгнув из болотников, пробежаться по рыжей воде торфяника.
– Скажи, Иисус, как мне стать творцом?
– Пытаться, – Спаситель дружески подмигнул.
– Просто пытаться? – я не поверил ушам, решив, что видение (а от этой мысли я еще не отказался) шутит.
– Для начала да, – Иисус посмотрел почему-то на мой поплавок. – Но помни, когда человек пытается стать творцом и начинает собирать свой крест, он в качестве «рыбака» в неверии своем мечется по берегу в поисках лучшего места, прикармливает рыбу, лезет туда, где глубже, вместо того, чтобы остаться в покое и смиренно ждать поклевки. Кстати, у тебя клюет.
Я, как стреляный, и не раз, воробей, не поверил, но удочка дернулась в руке, и я бессознательно потянул на себя…
Спаситель исчез, точнее, погас так же неожиданно, как и засиял, растворился среди бликов на торфяной ряби, а в моей ладони билось упругое тело шикарного карася с золотистой чешуей и ярко-красными плавниками…
Если войти в лес и, поплутав с полдня среди могучих елей, выйти к изумрудному холму, то, не поленившись обогнуть его покатый горб, поросший молодым березняком, и продраться через медвежью лещину на южном склоне, можно отыскать небольшое озерцо со спокойной красноватой водой, забором из рогоза и жирным красавцем-карасем (я так и не решился оторвать его от родных мест). Нет в этой торфяной луже ничего примечательного, но иногда при несильном ветре с запада и большом желании рыбака к его незначительной персоне в качестве собеседника присоединяется Иисус Христос – белоснежный, сияющий и словоохотливый.