День, с которого все началось
Я был слишком юн для греха в тот день, пальцы мои еще не пристрастились к злату, разум не вожделел в самости, а сердце не успело наполниться ядом корысти, от того-то слова странного человека, возле которого собрались во множестве люди, по всей видимости, чего-то ожидающие от него, а он, согбенный, не обращая внимания на них, водил пальцем по земле, пока не подвели к нему деву и обвинили ее, прося рассудить их, прежде чем побить несчастную камнями, не произвели на меня столь сильного впечатления, как на разошедшихся после сказанного им.
– Пусть первым бросит камень в нее тот, кто без греха, – так ответствовал человек обвинителям. Когда площадь опустела, я поднял камень и метнул его в женщину. Она закрыла руками глаза и, разрыдавшись, убежала. Это выглядело странно, ведь я промахнулся, но тот, от которого все чего-то ждали, спросил:
– Зачем ты сделал это?
– Ты сказал, – ответил я, и он неожиданно улыбнулся.
– Подойди ко мне, отрок, – попросил он.
Мой родитель, Царствие Небесное, отправляя на базар в одиночку, всегда напутствовал: «Бойся людей незнакомых и еще больше бойся тех, кого знаешь, но доверяй всякому встречному от Бога, ибо он посланец Его».
Подобная гипербола виделась мне противоречивой, впрочем, как и мой отец, посему я никогда не использовал ее на деле. Странный человек, разогнавший толпу одной фразой, показался мне тем самым посланцем (спросите меня «почему», не отвечу), о котором без устали твердил родитель, упокой Господь его мечущуюся душу, и я подошел к нему без страха. Глаза незнакомца удивительным образом располагали к спокойствию и доверию.
– Можешь прочесть? – обратился он ко мне, кивнув на вязь, выведенную им на песке.
Разум мой, как я уже признался ранее, был не тронут не только самостью, но и грамотностью, я отрицательно помотал головой. Человек ласково улыбнулся и понимающе подмигнул:
– Здесь написано «Чужим деянием полнится сума Отца, а собственным осуждением опустошается».
Я ничего не понял, но на всякий случай сказал:
– Мне не следовало бросать камень?
Мой собеседник поднялся с корточек:
– Ты уже бросил.
Ощущение тяжести выпущенного снаряда все еще оставалось на коже ладони, и странный человек, похоже, знал об этом:
– Камень всегда окажется под рукой, – успокаивающе произнес он. – Не от того, что Отец намеренно разбросал их повсюду, и не потому, что природа человеческая такова. Просто после изгнания Адама из Сада райские яблоки осыпались на землю и окаменели.
Знаете, взрослые любят подшутить над детьми, для них это просто и безопасно. Попробуй в полночь выйти за городскую стену и покривляться перед дюжиной теней, отделившихся от кипарисовой рощи в твою сторону, а здесь дитя со слабыми ручонками, дрожащими коленями и вытаращенными в данном случае не от испуга, а от непонимания глазами. Впрочем, мне достался добрый собеседник, он снова присел на корточки и дотронулся пальцем до ближайшего камушка: – Эти застывшие плоды есть точки познания, пребывающие в равновесии до тех пор, пока рядом не оказался человек. Стоит только тронуть их, и запускаются процессы… – тут удивительный Человек осекся.
– Какие? – нетерпеливо потребоваля.
– Даже просто поднятый, но еще не брошенный каменьпредставляет собой, – снова последовала пауза, – сделанный выбор.
Глаза назаретянина, а именно так величала его толпа, устремились к небу и наполнились слезами. Чувство безмерной жалости к этому человеку захлестнуло меня, и я притронулся к рукаву его накидки:
– Но ведь я промахнулся и не причинил ей вреда.
Странный собеседник, не отрывая взора от небес, медленно произнес:
– Твой камень достиг цели, хоть тебе этого и не кажется. Ты попал в самое сердце этой женщине.
Он посмотрел мне в глаза:
– Это свойственно человеку – делать, не думая о величине последствий, и думать, что содеянное их не несет, ибо ничтожно.
Назаретянин потрепал мою челку и, поднявшись, добавил:
– Скоро увидимся, – после чего задумчиво направился в сторону городских ворот.
Так закончилось утро того самого дня, и, хотя солнце успело много раз подняться над Масляничной Горой и спрятаться затем за зубьями Яфских Ворот, я добрался только до полудня, где меня ждала новая встреча со старым странным знакомым, увы, при менее приятных, чем первый раз, обстоятельствах.
Та же толпа, те же лица, но только налитые ожиданием не чуда, но расправы, и жадные перекошенные рты, ревущие вместо «Назаретянин» «Царь». Дорога на Голгофу представляла собой живой ручей, волнующийся, рокочущий, машущий руками, подпрыгивающий сквернословящий, хохочущий. Стоило неимоверных усилий продраться сквозь эту беснующуюся стену, просочиться меж складок халатов и туник, проскользнуть в частоколе потных ног, норовящих раздавить пальцы сандалиями, и повыбивать глаза коленями, ради того, чтобы упереться в стройный, непоколебимый ряд бронзовых поножей легионеров, сдерживающих нервное дыхание собравшихся зевак. Едва я уткнулся носом в барельеф окреа, изображающий Марса, поднявшего копье, как могучая рука центуриона, а именно сотники отличались такими доспехами, выдернула мое извивающееся тело из капкана людской толпы и поставила на ноги.
– Желаешь поглазеть на Царя? – с усмешкой поинтересовался солдат-великан.
Я испуганно кивнул головой.
– Узри смертный бессмертие, – то ли в шутку, то ли всерьез прогрохотал центурион и указал пальцем на приближающегося человека, волочащего на себе в гору огромный крест, в котором я узнал своего утреннего знакомца. На сей раз лик его, спокойный и благодушный тогда, нес на себе печать нестерпимой муки и… разочарования. Поравнявшись с нами, он остановился, силы покидали моего собеседника, это было заметно по судорожным шагам и дрожащим окровавленным рукам. Опустив один конец перекладины на землю, назаретянин рухнул на колени и повернул голову ко мне.
– Не к лицу Царю преклоняться перед подданными, – насмешливо произнес центурион и приподнял свое копье, чтобы кольнуть несчастного.
– Еще успеешь, – промолвил тот, не отрывая взгляда от меня.
Я схватил камень, лежащий рядом, и бросил в назаретянина, кровь брызнула из рассеченной брови. Толпа взвыла от восторга:
– Спаси себя, Спаситель, а после – нас, – бесновались иудеи, визжа и хрюкая, словно ничего людского не оставалось в их сознании.
«Зачем я это сделал? – пронеслось в моей голове и тут же вернулось ответом из ниоткуда. – Это твой выбор, это выбор большинства».
Почему я? – глядя в светлые глаза мученика, вопрошал я. Дрожь в руке не унималась, как и не унималось от хохота человеческое море.
– Ты дитя, но взрослые, стоящие рядом, ничем не отличаются от тебя, – был мне ответ. – Твой камень невелик, но всеобщая ненависть превращает его в Голгофу.
– Вставай, – рявкнул центурион и ткнул в плечо назаретянина тупым концом копья. – Крест ждет.
Сморщившись от боли тот, кого именовали сегодня Царем Иудейским, поднялся с колен и взвалил крест на спину.
– Ну что же ты, Спаситель, – заорали снова в толпе, – иди, спасай.
«Каждый поднявшийся наверх Голгофы и воспаривший над совокупной ненавистью станет Спасителем», – прозвучало в моей голове. Назаретянин поволок свою ношу дальше, а легионер схватил меня за ворот и со словами:
– Дотронулся до небес, спустись на землю, – отвесил столь внушительный пинок, что грохнувшись на камни, все еще хранящие тепло и кровь стоп Царя Иудеев, я лишился сознания.
Вернули меня к жизни нежные, осторожные прикосновения. Я долго не открывал глаз, прислушиваясь к ноющей боли в нижней части спины, но, когда распахнул веки, первое, что предстало моему взору, было лицо той самой женщины, в которую утром бросил камень.
– Он умрет? – спросил я, и она сразу же поняла, о ком идет речь.
– Он умрет, чтобы родиться, – сказала знакомая незнакомка.
– Как это? – удивился я, приподнимаясь на локтях.
– Чтобы родиться Богом, надо умереть человеком.
– Откуда ты знаешь?
Женщина лучезарно улыбнулась:
– Но ты же бросил в меня камень.
После столь загадочного ответа она погладила меня по голове и исчезла в толпе, следующей за назаретянином на Голгофу, завершив своим бегством полдень того самого дня. Уже дважды пошатнув точку равновесия, причем оба раза сделав это неосознанно, я все еще пребывал сознанием в состоянии ребенка. Случившиеся встречи, казалось, не возымели никакого действия на мое восприятие себя и своей роли в окружающем универсуме. Но сколь плоскими ни были бы мои взгляды на жизнь, наблюдать чужую муку не хотелось вовсе. Я развернулся в обратную сторону и побрел к дому, где с облегчением упал на лежанку и заснул…
Силы вернулись ко мне поздним вечером. Светящиеся точки в стремительно чернеющих небесах заняли полагающиеся им места, городской шум растворялся в их бледных лучах, все вокруг остывало, успокаивалось, ослабевало, все, кроме моей неожиданно проснувшейся решимости… отмщения. Мысль о том, что гибель назаретянина, столь доброго ко мне утром и бесконечно мудрого в полдень, требует незамедлительного ответа и лучшим временем для этого будет ночь, захватила меня полностью. «Ребячество», – скажет искушенный богатым жизненным опытом читатель, но ведь я и есть ребенок, и если не вглядываться в морщины вокруг глаз и пятна седины на висках, то поведение мое вполне соответствует описанному в тот день.
Не раздумывая я отправился на Голгофу, место казни должно было придать мне сил и необходимых эмоций. Не встретив на опустевших улицах Вечного города ни единой души, я быстро добрался до вершины. Крест, в лунном свете казавшимся чудовищных размеров, лежал на земле, тела назаретянина, Царя Иудеев, на нем не было, но последнее ложе моего удивительного знакомого не пустовало. На подножии сидел человек, уронив голову на руки. В нем я узнал центуриона. «Вот кто повинен в смерти мученика», – решил я, вспомнив слова несчастного «Еще успеешь», вот кто достоин мести. Неслышно пошарив рукой, я нашел острый и увесистый камень, и, ступая так, что полевые мыши шныряли мимо, не пугаясь меня, приблизился к сотнику сзади. Как ни печален был легионер, а выглядел он именно так, и как ни старался я быть незамеченным, опытный воин уловил движение за спиной каким-то дьявольским чутьем и не оборачиваясь произнес:
– Хочешь ударить?
От неожиданности я замер с занесенной рукой.
– Ты ведь уже дважды за сегодня брал в руку камень, – продолжил центурион, медленно поворачиваясь ко мне.
– Откуда вы знаете? – поразился я его осведомленности на предмет моих утренних приключений.
– Я Лонгин – вместилище Духа Святого, – голос солдата торжественно зазвенел над Голгофой. – Собрался бросить в меня камень, так сделай это.
Я, не опуская руки, раздумывал, нет, не над словами центуриона, а над вспыхнувшим чувством мести к человеку, имевшему косвенное отношение к смерти того, к кому я сам имел косвенное отношение.
– Я помогу тебе, – начал было он, но в ночной тишине это прозвучало, возможно, излишне резко, и я метнул заготовленный снаряд в его сторону. Камень растворился в черноте ночи, просто исчез, не издав и малейшего звука падения или попадания.
– Я помогу тебе, – повторил Лонгин, – несмотря на то, что ты снова сделал то же самое, не осознав сего.
Я закрыл лицо ладонями, ожидая справедливого наказания, но вместо всего набора страхов и фантазий, промелькнувших в моем сознании, услышал:
– Садись рядом, этот крест завтра расщепят на тысячи фрагментов, и он уже никогда более не будет единым.
Легионер похлопал рукой по кипарисовому брусу рядом с собой, и я не без волнения повиновался.
– Знаешь ли ты, кто находился в теле женщины, твоей утренней «мишени»?
Я помотал головой, ощущая при этом необъяснимое чувство доверия к грозному собеседнику.
– То был Бог, Отец Небесный, в коего всяк готов метнуть камень, обвинив в жестокости, молчании, скупости, глухоте или несправедливости, считая при этом себя созданием безгрешным. Отец есть Созидатель, камень в Его сторону – разрушение, отрицание, лень, смерть. Тело женщины, даже блудницы, побитое камнями, не способно выносить дитя, дать жизнь, воспеть Свет.
Лонгин обнял меня за плечи и прошептал на ухо:
– Запомни, женщина – неприкасаемая.
– Кто же пребывал в теле Царя Иудеев? – с нетерпением воскликнул я, ожидая от собеседника чудес и истин.
– Это был Сын Божий, Иисус Христос, – центурион ответил с улыбкой, хотя в темноте я мог только догадываться о ее присутствии: – А он есть любовь.
– Значит, бросив камень в Сына, я посягнул на любовь, – мне захотелось плакать от необдуманности содеянного.
– Да, – подтвердил солдат, – ты проявил нелюбовь, а она всегда приносит кровь, боль и страдания. Тот, кто разрушает утром, к полудню прольет кровь, такова последовательность нарушения Законов Божьих.
Я уткнулся в бронзовый нагрудник легионера и разрыдался, сильная рука легла мне на голову:
– Третье звено в этой цепи – месть.
– Месть? – всхлипнул я, проклиная себя за совершенные глупости.
– Месть самому себе, даже если ты думаешь по-другому, – Лонгин тяжело вздохнул, – Разрушая себя, растаптывая в себе любовь, душа начинает мстить самой себе, так происходит эволюционная деградация.
– Не понимаю, – прошептал я.
– Дух Святой, что говорит сейчас с тобой устами моими, это, прежде всего, прощение. Месть – камень в энергию всепрощения, всепрощения проявленной души к своему Создателю, не просившей о схождении, и всепрощение души, не готовой к абсолютной любви, к несущему таковую Сыну Божьему, – центурион посмотрел на восток, небо над городскими стенами начинало светлеть.
– Ночь заканчивается, – коротко сказал он.
– Я все еще не понимаю, – взмолился я, схватив его за руку.
– Месть – это то, что выдавливает Дух Святой из души, то, что закупоривает Божественную искру, это одно из достижений эго-программы… – тут он прикрыл ладонью рот и умолк.
Ночь того самого дня, с которого все началось, завершилась. В следующем воплощении я родился лишенным верхних конечностей, с тем, чтобы еще через пару коротких приходов, взять в руки перо и написать то, что вы только что прочли.