Суббота влилась в хрущевку не сиропом, но тягучим нектаром обусловленного бытия, пролитым сквозь запыленное стекло Сансары. Солнечный свет, тяжелый и сладкий, как привязанность к миру форм, прикипел к подоконникам, склеивал ресницы – последнюю завесу между сном и пробуждением. Воздух в келье Безымянного застыл неподвижной дхармакаей, абсолютным телом реальности, где каждая пылинка висела в нём не просто планетой, но целой бхавачакрой – колесом становления, вращающимся в пустоте. Он стоял посреди этой застывшей вселенной, слушая не тишину, но звук единой руки – хлопок ваджрного молчания, что уже не рвали навязчивые, похожие на стоны, мантры холодильников – этих стальных дхармапал, стражей иллюзии, вечно оплакивающих свою скоропортящуюся нирвану потребления.

Сегодня он решил их не слышать. Сегодня – практиковать спонтанное освобождение от привязанностей. Забить на всё. На сансарных человечков, дрожащих над своими законсервированными страхами, как над реликвами несуществующего «Я». На систему, что мерцала в их глазах не холодной лампочкой, но третьим глазом Мары – слепым и холодным зеркалом, отражающим лишь коллективный сон о выгоде и потере.

Где же Соня? Не спящая, но пребывающая в состоянии бардо наяву, в измерении тонких сновидений самсарического кинематографа. Он нашёл её сидящей в позе не-алмаза, скрестив бледные, как стебли лотоса, выросшего в подвале, ноги. Уставившуюся в стену, где плясали тени-проекции алая-виджняны, сознания-хранилища всех кармических отпечатков. В руках у неё дымилась не чашка, но чаша для подаяния – пустая по сути, наполненная тёмным, терпким отваром из мухоморов (красных грибов с белыми крапинками) – будто Брахма разбрызгал по кроваво-рыжей глади Первопричины молоко безначальных звёзд, семена будущих кальп. Глаза её были прозрачны и бездонно пусты, она была не аватаром, но живой татхатой – таковностью, застрявшей между берегами реальности, не паутинкой, но единственным волосом, удерживающим над пропастью весь вес мироздания-Майи.