Июль. Воздух во дворе висел густой, как застывший кисель из пыли и детского крика, пропитанный ароматами раскаленного асфальта, стариковского нафталина и вечноцветущих помоек. Солнце, жирное и довольное, катилось к крышам хрущовок. На лавочке, в эпицентре этого микрокосма бытия, восседал Безымянный. Рядом, застывшая в позе вечной медитации, стояла его Honda Gyro Canopy. Ржавый остов, пластик, треснувший в мандалу страдания, надпись на боку: «Сансара на трех колесах». Не мопед. Ржавый тотем двора. Железный тотем пустырей.

В наушниках Безымянного, вбитых в ушные раковины как клинья в сознание, шипело и скрежетало. Die Antwoord. «Fatty Boom Boom». Звуковая дхарани бетонных коробок. Голова качалась в такт, пальцы выбивали мудру на теплом дереве лавки. Он был. Просто был. Минут двадцать. Бабушки у подъезда, исчерпав лимит подозрительных взглядов, погрузились в вечное: то ли политика, то ли ревматизм. Дети, пресытившись созерцанием железного дзена Gyro, лепили куличики из праха. Кот Будда, пушистый патриарх, вышел из подъезда и неторопливо растворился в направлении мусорных контейнеров – своей личный «западный мир».

И тут. Разлом. Из соседнего подъезда выползли два адепта низшего пути. Алканавты. Глаза – пустые колодцы. Руки тряслись мелкой дрожью абстиненции. Синька кончилась. Эликсира не было. И, главное, звонкой мощи для его обретения. Они рухнули на бетонный блок – артефакт эпохи строительного коммунизма, когда все было общим, а значит – ничьим. И начали. Тихо, безнадежно, как монахи, читающие сутры в безлюдном храме. Клянчить мелочь. Протягивали пустые ладони к мимо идущим сансарическим сущностям.

Безымянный наблюдал. Очередная песня Die Antwoord издохла в наушниках. Тишина. Он встал. Движение было плавным, неотвратимым, как сход лавины по склону вечности. Подошел к алканавтам. Опередил их немой зов.

– Мужики, – голос его был плоским, как доска для разделки рыбы. – Сто рублей не найдется? На Кока-Колу. Не хватает.