Максим Мурахтин
Камертон тишины
Глава первая: Хозяин молчания.
Это началось с тишины. Но не с той привычной, бытовой тишины, что наступает, когда выключаешь телевизор или заканчивается песня в наушниках. Эта тишина была иного качества. Она пришла изнутри однажды вечером, когда обычный житель японского мегаполиса по имени Кэйта разбирал почту, стоя у окна своей небольшой квартиры на втором этаже.
Он только что вскрыл конверт из городской управы, что-то про налоги, и вдруг всё звуковое наполнение мира – гул машин с кольцевой дороги, голоса соседей за стеной, даже собственное дыхание – разом исчезло. Нет, технически звуки остались, но они больше не достигали некоего внутреннего ядра, некоего центра, который вдруг оказался пустым и безразличным. Он почувствовал себя похожим на раковину, выброшенную на берег: снаружи – форма, внутри – лишь глухой шум не принадлежащего тебе океана.
Это состояние длилось, возможно, минуту, а может, десять. Время тоже сжалось и расплылось, как масляное пятно на бумаге. Когда звуки вернулись, они показались Кэйте плоскими и искусственными, как декорации в парке развлечений. Он потрогал стол, потом свою щеку. Кожа чувствовала прикосновение, но сигнал куда-то исчезал по пути, не вызывая никакой эмоции. Он был бесчувственным приемником.
С того дня Кэйта стал замечать за собой странности. Он мог смотреть на закат, который прежде заставлял его сердце сжиматься от сладкой тоски, и просто констатировать: «Ага, солнце садится. В спектре преобладают оранжевые и красные тона». Он слушал любимого Баха, но слышал лишь грамотно выстроенную математическую последовательность нот. Еда потеряла вкус, превратившись в топливо. Он ходил на работу в дизайн-студию, выполнял задачи механически и возвращался домой, чтобы лечь на татами и смотреть в потолок, пока не наступал сон без сновидений.
Он чувствовал, что утратил нечто фундаментальное. Не эмоции – их можно симулировать, не память – она была в порядке. Он утратил связь с невидимым оператором, который управлял всей этой сложной биологической машиной. Машина работала исправно, но пилота в кабине не было.
Врач, к которому он сходил, развел руками, прописал витамины и посоветовал взять отпуск. «Переутомление, – сказал он. – Стресс мегаполиса. У всех так».
Но Кэйта знал, что это – не «так». Это было куда радикальнее.
Однажды ночью его разбудил странный звук. Не громкий, но настойчивый, похожий на тиканье старых настенных часов, которых у него не было. Он встал и обошел всю квартиру, прислушиваясь. Звук везде был одинаково тихим и везде одинаково удаленным. Казалось, его источником была не какая-то точка в пространстве, а сама тишина. Он лег обратно и слушал это тиканье до самого утра. Оно не раздражало. Оно было… знакомым.
На следующую ночь тиканье повторилось. И на следующую. Кэйта привык. Это стал своего рода саундтрек его внутренней пустоты.
А потом, в среду, случилось нечто еще более странное. Возвращаясь из конбини с пакетом безвкусных готовых обедов, он увидел на лестничной клетке кота. Огромного, рыжего, с ободранным ухом и невозмутимым взглядом старого бухгалтера, подводящего годовой баланс. Кот сидел прямо перед его дверью и смотрел на Кэйту, словно ждал его.
– Кис-кис, – автоматически сказал Кэйта.
Кот не шелохнулся. Он не выразил ни страха, ни интереса. Он просто был. Кэйта потянулся к двери, и кот медленно, с достоинством, отступил ровно настолько, чтобы дать ему пройти. Войдя в квартиру, Кэйта оставил дверь приоткрытой. «Зачем?» – спросил он себя и не нашел ответа.
Он разложил еду на столе, сел есть. Через минуту в дверной проем вписался рыжий силуэт. Кот вошел в квартиру, обошел ее по периметру, тщательно обнюхал ножку стула, прыгнул на подоконник и уставился в ночное окно, повернувшись к Кэйте спиной. Нарушение личного пространства было тотальным, но протестовать Кэйте не хотелось. Присутствие животного было столь же необъяснимым, сколь и комфортным.
С тех пор кот стал ежевечерним гостем. Он приходил, молча осматривал квартиру, иногда пил воду из керамической миски, которую Кэйта, опять-таки безотчетно, поставил для него, потом сидел на подоконнике ровно час, а затем так же молча удалялся. Они не общались. Они просто делили молчание.
Однажды ночью, когда кот, как обычно, сидел на своем посту, а Кэйта лежал на татами, тиканье внутри него вдруг изменилось. Оно стало громче и четче. Это уже не было просто звуком. Это был ритм. Глубокий, ровный, мерный.
Раз-два. Пауза. Раз-два.
И тут Кэйта осознал. Это было сердцебиение. Но не его собственное, которое было чаще и легче. Это было сердцебиение чего-то большего, чего-то старого и спокойного, что было всегда, но его заглушал шум повседневности.
Кот обернулся с подоконника. Его зеленые глаза в полумраке светились неярким, как у далекой звезды, светом. Он смотрел на Кэйту не как животное, а как одинокий страж чего-то важного.
– Так вот ты где, – сказал Кэйта вслух, и его собственный голос прозвучал чужим.
Тиканье-сердцебиение отозвалось ему, наполнив комнату вибрацией. Кот медленно моргнул, как бы подтверждая очевидный факт.
Кэйта закрыл глаза. Он не думал, а просто следил за ритмом. Раз-два. Пауза. Раз-два. Он почувствовал, как что-то внутри него, долгое время находившееся в состоянии криозаморозки, начало оттаивать. Это было болезненно. По его щеке скатилась слеза. Он не плакал от горя или радости. Это была слеза самого факта существования, соляной раствор жизни, вытекающий наружу из переполненного сосуда.
Он увидел себя ребенком, бегущим по пляжу с ракушкой в руке. Он почувствовал вкус арбуза, который ел на фестивале с девушкой, лицо которой уже стерлось из памяти, но не ощущение ее прохладной руки. Он услышал, как его отец напевает старую песню, чиня велосипед. Воспоминания не возвращались картинками. Они возвращались целыми мирами, со своим запахом, тактильностью и звуком. Они были живыми.
Он понял, что пустота внутри была не отсутствием. Это была комната, которую он принял за пустую лишь потому, что в ней выключили свет. А ритм, это тиканье – был выключателем.
Он открыл глаза. Кот уже ушел. На подоконнике остался лишь отблеск уличного фонаря на стекле. Тишина в квартире была прежней, но теперь она была наполнена. Она гудела, как раковина, приложенная к уху, – гулом далекого, но настоящего океана.
Кэйта подошел к зеркалу в прихожей. Его отражение было обычным: уставшее лицо двадцатисемилетнего молодого человека, ничем не примечательные черты. Но сейчас он смотрел не на форму носа или размер ушей. Он смотрел сквозь все это. И в глубине собственных зрачков он увидел не тьму, а мерцание. Тусклый, но устойчивый свет, как у той далекой звезды в кошачьих глазах. Он пульсировал в такт тому самому ритму. Раз-два. Пауза. Раз-два.
Это не было озарением. Не было хоров ангелов или вспышек ослепительного света. Это было тихое, ясное, неопровержимое знание, пришедшее из самого нутра, как знание о том, что твоя печень или почки – это часть тебя, даже если ты их не видишь и не чувствуешь.
У него была душа. Она не была метафизической абстракцией или религиозным догматом. Она была самой настоящей реальностью, такой же реальной, как стук его собственного сердца, которую он по какой-то причине забыл, отчего потерял себя. Она была старым, вечным механизмом, тикающим в глубине тишины, хозяином молчания, которое вдруг заговорило на забытом языке.
Он не стал счастливее или лучше от этого открытия. Груз налоговых уведомлений никуда не делся. Еда в конбини не стала вкуснее. Но мир обрел глубину. Краски остались тусклыми, но у них появилось измерение, которого раньше не было.
Кэйта подошел к окну, с которого исчез рыжий кот. Город сверкал миллионами огней, каждый из которых был чьей-то жизнью, чьим-то одиночеством, чьей-то любовью.
«Интересно, – подумал он, – у этого всего тоже есть душа?»
В ответ внутри него тикнуло: «Раз-два». И было достаточно.