храма.
— Я имею в виду — отсюда или оттуда.
— А, да нет, отсюда.
— Ясно, а что так стараешься не своим голосом говорить?
— Понимаешь, я тут не один, вернее, один, но не
полностью. Этот тип смылся.
— Ты что, влез куда-то?
— Да, в председателя кооператива.
— Понятно. И что собираешься делать?
— Да есть кое-какие соображения.
— А что Эзоповым языком заговорил?
— Страхуюсь на всякий случай, откуда я знаю, как у тебя
дела.
— Да нет, все нормально, можешь говорить напрямую.
— Хорошо, — сказал я и немного задумался: 'Стоит ли
все-таки Ивана привлекать, вмешивать в эти обстоятельства? Не
должно бы мне поступать так слабо и подчеркивать в себе
незадачливого ученика. И для меня медвежья услуга, и для Ивана
— слабинка учителя'.
— Ты что замолчал?
— Думаю, что сказать.
— Слушай, тебя что, заблокировали или сам играешь?
— Заблокировали.
— Ну это пустяк. Помочь?
— Думаю, что не надо. Это мое недоразумение, мне и
расхлебывать.
— Ну, смотри, тебе виднее.
— Слушай, ты меня, Иван, извини, в случае чего я тебе
позвоню, хорошо?
— Ладно.
— Как у тебя дела, Иван? Как живешь? Работаешь?
— Дела по-старому, правда, диссертацию успел защитить по
медицине. Занятия продолжаю.
— Не женился?
— Женился, не так давно.
— Папкой скоро будешь?
— Да, эта проблема намечается.
— Поздравляю, — с грустноватым оттенком сказал я и тут
же решил закончить разговор:
— Ну, ладно, Иван, я заканчиваю, пойду потихоньку.
— Ну ладно, пока, звони.
— Пока, Иван, — подытожил я и уверенно повесил трубку на
автомат, и душа у меня заныла немного, вспомнились былые
времена, когда я работал директором кинотеатра. Я вышел из
телефонной будки в слегка расстроенных чувствах, но с твердой
уверенностью продолжать борьбу, хотя моя устремленная позиция и
находилась в расплывчатом состоянии, пока я длительно
присутствовал в Астрале, но здесь, на Земле, на физическом
плане, среди вороха страстей телесного преобладания я снова
захотел обладать своим земным телом, и мне даже порою уже
бывало не то чтобы трудно, скорее грустновато в минуты
необходимости покидать земное тело Гриши, ибо немало я уже в
него вживался, и каждый раз, с ним расставаясь, я хотел
возвращения. Я привыкал к нему, словно к одежде, без него я
начинал себя чувствовать голым и даже, в какой-то мере,
несовершенным, лишиться его для меня все больше начинало
означать потерю любимой вещи, старого, удобного костюма, таким
образом, я все больше привязывался к Гришиному физическому
телу, и я еще не имел подобного опыта инородного вживления души
на столь продолжительный срок, и потому не мог предвидеть, во
что это все выльется, ведь не исключена была возможность, что
моя инородная душа, насильственно вживленная в тело
председателя кооператива, примет его, как благодатную почву, и
пустит корни, но чувственные корешки уже появились, как
очертания моей теперешней грусти. 'Вот так, — подумал я, —
могу остаться Гришей'.
И тут произошло вот уж совсем неожиданное: среди туманной
суеты прохожих, среди хаотичного их движения, в густоте
уличного шума промелькнуло поодаль от меня, как некий знакомый
сгусток, напряжение, и оно обозначилось, активизировалось в
моей памяти раньше, чем я это смог проанализировать, мне ничего
не оставалось, как ринуться за своей импульсивностью, что за
маленьким ребенком-шалуном, и стеснительно оправдывать ее
поведение
— Золотов! — не успев подумать, окликнул я человека в
старом подранном костюме, совершенно обвисшем на его довольно
упитанном теле. Он стоял и крикливо рекламировал газету.
— Самая клеветническая газетенка! — подкрякивал он
голосисто, потрясая пачкой газет у себя над головой. — Берите,
покупайте, самая дешевая газетенка в городе!
Некоторые из прохожих неохотно, но останавливались: кто-то
поглазеть на газетчика, а кто-то и вступить в перерекания с
ним, подбросить ему какое-нибудь испачканное слово, другой
останавливался, чтобы купить.
Золотов, продолжая выкрикивать и одновременно на ходу
реализовывать свой товар, впился в меня глазами, лишь на
мгновение отводя их, присматривая за публикой.
— Что-то