тюремщика, — жрать
будете?… — Тюремщик молчаливо усмехался над своими
питомцами. Четверо ничего не ответили.
— Сдохнете с голодухи! Пидары!… — проорал оскалисто
он. — Ну и х.. с вами, голодуйте, — добавил тюремщик
поспокойнее. Дверь затрещиной вонзилась обратно в свой железный
квадрат, и снова металлический хруст в замке, и металлические
шаги в коридоре… Заключенные долго сидели неподвижно и
опустошенно переглядывались…
— А может, все-таки пожрем, ребята?.. — исподволь словно
попросился Полковник.
— Ты что, гад!.. — вскочил с залеженных нар Пахан на
прочные тяжеловесные ноги и ласковым взглядом оперся на
Полковника, будто король, желающий раздавить самую поганую
сволочь, козявку, вдавить в бетонную стену… — Завтра тебя
утопят в унитазе… Или меня… Ты тоже жрать!… Гнида! —
Полковник притаился… Остальные двое продолжали сидеть
молча…
Пахан зашагал по камере от окна к стене, от стены к окну.
Он шагал, будто раздавливал время, будто хотел уйти как можно
дальше, отойти прочь…
— Пахан! — окликнул шагающего Косой.
— Молчи! — огрызнулся Пахан. — Я знаю, что делаю.
— Я люблю тебя, Пахан.
Пахан остановился, пристально обернулся от окна на
последний голос.
— Знаю и верю, — задумчиво сказал он, подошел к любимому
арестанту, обнял и поцеловал его.
— Да. Эти шакалы все могут, но жрать заставить нас —
никогда!.. — отрывисто заговорил Косой. — Люди мы или не
люди!.. Не дадим себя топить в унитазах!.. Голодовка!! — дико
проорал он в сторону двери. — Да… Но жрать все-таки, х…..
— Молчи! Падла! — зверино прошипел Пахан.
Косой тут же осекся и виновато сморщился.
Какое-то время все четверо сидели в неподвижной тишине. И
вот…
Пахан снова приласкал своего любимого арестанта по камере:
стал целовать его в губы.
— Хорошая… — властно шептал он, — одна ты у меня…
Пахан нежно стянул штаны с любимого арестанта и обнажил
свое мужское достоинство. Этот арестант выглядел утонченно,
женственно: длинные волосы: худое, острое лицо; замысловато и
привлекательно улыбчивый; маленький носик слегка привздернутый;
в смолянистых глазах глубокая печаль и ожидание. Под штанами у
арестанта оказались белые кружевные трусики. Их он стянул и
стал на четвереньки… Косой и Полковник прикрыли глаза, будто
задремали…
— Людочка… — насладительно засопел Пахан, истекая
слюною, а я — отшатнулся от объема тюремного Астрала и унесся
прочь.
Одержание любви
В тот день, когда я разговаривал с Наташей по телефону,
когда я впервые овладел земным телом председателя кооператива,
я обещал своей любимой посетить ее дом под видом работника
кооператива: укрепить дверной проем. Но по теснине сложившихся
обстоятельств и потому, что я понимал, видел то главное,
которым следовало заниматься в первую очередь, ибо оно могло
привести меня и Наташу к нашей встрече не на короткое время в
тумане предчувствия, а навсегда, я не пришел в назначенный
день.
Но теперь, когда мелодика моих чувств к любимой перестала
быть заглушаемой аккомпанементом событий, застенки ожидания
встречи расступились передо мной.
И ринулся я к телефонному аппарату, и снова договорился о
своем приходе.
Гришина командировка истекала через три дня, и я должен
был спешить уладить все, что только можно.
В течение сегодняшнего дня, когда я готовил свое сердце к
встрече и оно обретало мужскую крепость в просторах памяти,
вспомнилась мне Вика, и то, как я убил ее в себе, но тогда я не
мог поступить иначе, потому что неминуемо остался бы вне
познания Астрала. 'Вне меня просторы эти, я не долго в них
летал, — вспомнились мне мои строки, — потому что все на
свете за просторы я отдал', — только бы и осталось тогда мне
сказать, если бы я не решился убить Вику, мою последнюю,
любимейшую привязку на Земле. А Наташу я не хотел убивать, да и
нельзя ее было убить, да и незачем, Наташа была нездешней, она
приходила и уходила как наваждение, и, в конце концов, я сам
превратился в наваждение.
Нам всегда было ближе всего быть местом для предмета, и
потому обладали мы предметами только теми, которые были на
нашем месте, и нам было даже невдомек, что стоит лишь стать
самим предметом, и все места будут предлагаемы