тело.
— Ну наконец-то, — сказал Екатерина, потеснившись в теле
председателя, освободив место для меня, — Гриша бежал, —
сказала она.
— Я знаю, — ответил я, — ему удалось умереть, я не
подумал об этом, как возможном, не заблокировал выход.
— Ну и что теперь будем делать? Если тело оставить
опустошенным, оно погибнет, начнет разлагаться. Мало того что
мы вмешались в инкарнационную судьбу этого типа, так его начнут
разыскивать и здесь же, на физическом плане. Он женат? У него
есть дети?
— Да, двое детей.
— Придется мне отсиживаться в этом теле, на то время,
пока ты будешь устраивать свои астральные дела, так я сама себя
и трахать начну, — чувственно хохотнула Екатерина и
замолчала… — А если серьезно, что будем делать? — снова
заговорила она.
— Мне нужно подумать.
— Прямо сейчас? — озаботилась Екатерина.
— Да, — сказал я и покинул Гришино тело.
— Только ты недолго, — донесся до меня чувственный шлейф
ведьмы, а я уносился в Астрал.
Людочка
Когда я вышел в Астрал, мне вспомнилось: при встрече с
Людочкой на ней была тюремная одежда… В теснине земного тела,
когда я озабоченно и слепо ютился на планете физического плана,
в те мои суровые и сонливые ученические времена на Земле —
очень я боялся тюрьмы. Боялся, даже когда предчувствовал
Астрал, и уже ощущал пластичную силу Космического Сознания. Но
совершая астральные полеты, осваивая мир тонкой энергетики,
стал страшиться тюрьмы еще упорнее… Осваивая просторы
космической свободы, я не хотел, чтобы мое земное тело
очутилось в камере, в каменистой или бетонной ячейке социальной
воли.
Позже я стал понимать: мне восторженно нравилось мое
существование в образах, человеко-ветреное парение мысли, и я
вовсе не хотел закрепощать свое, и без того отягощающее меня
земное тело еще более, нежели то предоставила мне природа моего
происхождения.
Я так редко пребывал на свободе…
Каждый раз, возвращаясь, я становился практически
неподвижным, и мне приходилось перемещаться в пространстве
планеты в объеме своего физического тела, а это и так мне
казалось нестерпимым огорчением заключения. И я не вынес бы еще
большего заточения! Именно поэтому я боялся тюрьмы…
Редкость простора напоминала о себе на узаконенной Земле,
и мне изредка, но удавалось в относительном подвижии тела
испытывать проблески астральной гармонии: бывало, заметив
благоприятный момент, я бежал осатанело по улице, искоса
озираясь по сторонам, не видит ли кто, и впадал в как можно
более разболтанную манеру поведения, если мне надоедало
общество поводырей.
И в одном, и в другом случае, или в каком еще-либо другом,
я отчаянно пытался как бы оттолкнуться, как бы сместить
жестокую неподвижность мира грубых форм относительно моего
сознания, затонувшего в телесной трясине.
Итак, я боялся тюрьмы в те тускнеющие сегодня времена
земной жизни.
… Но теперь я решительно уносил свое астральное тело в
пространстве тонкого мира, я направлял ход своего
энергетического воображения к тому самому месту, мимо которого
когда-то проходил осторожно, словно боялся, что чья-то корявая
злорадная сила подстерегает каждый мой шаг и неумолимо ждет,
может, отступится жертва: опустит не на то место ногу на
тротуаре или вдруг обернется на зов невежества, замешкается. Но
я проносил свое сердце мимо городского здания тюрьмы всегда
мягко и прислушиваясь к нему, проносил его точно спящего
ребенка, способного шевельнуться от пристального взгляда, и
отзывчиво проснуться в любой нестерпимый момент опасности, и
вскричать, выдать меня, обнаружить мой страх и обнажить для
нападения мою осознанно затаившуюся душу.
О, этот мир Земли! Люди Земли! Они даже не представляют
себе, насколько все едино, беспрекословно едино.
… Мир неощутимых, но всесильных равновесий, и не
где-нибудь там, в космосе, в какой-то малодоступной,
непроглядной стороне, а и у них, на видимой Земле. Ведь и в
самом деле, стоит сделать какое-нибудь, пусть даже крохотное
движение там, на планете, или даже просто слегка вообразить
здесь, в Астрале, взмыслить что-либо, и тут же где-то
обязательно что-то произойдет, изменится, и возможно,
основательно и бесповоротно.