–Батюшка… – его голос был тихим и хриплым, лишённым прежней металлической опоры. – Я… не знаю, что со мной было. После… того дня.
Он не мог подобрать слов. Как описать ощущение человека, который двадцать лет носил панцирь, а потом его с него сорвали, обнажив свежую, нежную кожу? Весь мир для него стал слишком громким, слишком ярким, слишком острым.
– Всё болит, – прошептал он, глядя куда-то мимо меня. – Внутри. Как будто меня избили. И… стыдно. Мне за тот крик… за всё…
– Это хорошо, – сказал я.
Он посмотрел на меня с недоумением,даже с обидой.
–Хорошо? Это ужасное состояние. Я не могу спать. Воспоминания лезут… такие, о которых я забыл. Детство… обиды…
– Это хорошо, – повторил я. – Потому что это твоя боль. Твоя, человеческая. Не чужая, не наведённая, не бесовская. Твоя. И теперь ты её чувствуешь. Раньше её заглушала та сила, что кричала тобой. А теперь ты остался с ней один на один. Это и есть начало исцеления – когда душа, наконец, обретает способность чувствовать свою собственную рану.
Он молча слушал, и по его лицу было видно, как в нём борются привычное недоверие и робкая надежда.
– Я не знаю, что с этим делать, – признался он. – Эта боль… она съедает меня изнутри.
– Теперь ты знаешь, где твой враг. Не в соседке-ведунье, не в порче, а здесь, – я мягко указал ему на грудь. – И теперь ты знаешь, куда и к Кому нести эту рану. Ты вспомнил, что у тебя есть душа. А у души есть Творец. Врач.
Мы договорились, что он придёт на исповедь. Не общую, торопливую, а на ту, что называется «с открытым сердцем», когда есть время выговорить всю накопившуюся грязь, все те обиды и грехи, что и стали питательной средой для тьмы.
Он ушёл, всё так же не глядя по сторонам, но уже по другой причине – ему было неловко, стыдно и… странно светло. Это тот самый этап, когда душа, как прокалённая в горне сталь, становится мягкой и уязвимой, но именно в этой уязвимости таится её будущая крепость.