– К кому примкнул, к каким умным людям? – почти в азарте воскликнул Алеша. – Никакого у них нет такого ума, и никаких таких тайн и секретов… Одно только разве безбожие, вот и весь их секрет. Инквизитор твой не верует в бога, вот и весь его секрет!
– Хотя бы и так! Наконец-то ты догадался. И действительно так, действительно только в этом и весь секрет, но разве это не страдание, хотя бы для такого как он человека, который всю жизнь свою убил на подвиг в пустыне и не излечился от любви к человечеству? На закате дней своих он убеждается ясно, что лишь советы великого страшного духа могли бы хоть сколько-нибудь устроить в сносном порядке малосильных бунтовщиков, «недоделанные пробные существа, созданные в насмешку». И вот, убедясь в этом, он видит, что надо идти по указанию умного духа, страшного духа смерти и разрушения, а для того принять ложь и обман, и вести людей уже сознательно к смерти и разрушению и при том обманывать их всю дорогу, чтоб они как-нибудь не заметили, куда их ведут, для того, чтобы хоть в дороге-то жалкие эти слепцы считали себя счастливыми. И заметь себе, обман во имя того, в идеал которого столь страстно веровал старик во всю свою жизнь! Разве это не несчастье?..» (Ф. М. Достоевский «Братья Карамазовы»).
Оценка глубокой экспертизы человеческих душ в столкновении «разумных людей» с инквизицией власти из-под пера Федора Михайловича открывает нам представление раздвоенной сущности в откровении человеческого бытия. Если нет желания организовать естественным образом пространственную гармонию любви к каждому проявлению Вечности в его самобытной природе, то приходится противоестественным образом конструировать Вавилонскую башню из человеческих тел, чтобы хотя бы в подобии или симулируя высокие смыслы в движении предстоящих перипетий повторить величавость вечности. Но это, прежде всего ложь, с которой приходится смириться как с данностью и ложь не только окружающим, но и себе самому. В синеве будущего все участники этой лихой идеи воинствующих тел, сознательно оскопивших душу, лишь средство достижения цели и к самой цели не имеют никакого отношения. Целью идеологического будущего выступает потребность подмены метафизической пустоты, что ворует веру и требует верности диктатуре вращения огненного колеса истории. Человеческая душа мельчает в безобразии ненависти, растворяется в суконной материи и тогда для того, чтобы перевернуть мир реальности вверх дном ей уже не достает одного Бога-Спасителя, нет, ей потребуются массы, массы божеств, отраженных в мире количества присягнув на верность своей идее и стихийно заполоняющих все пространство. Вера на самом деле, хранит сакральную важность каждой человеческой души для победы Творца в Космосе Его творения, что утолит голод небытия и восхитит мир в Дом Вечности. В этом Его превосходящее право Истока, во всемогуществе, которое не позволит отдать мир на поругание небытию. Когда мы говорим о надежде в любви, надежда человека уповает на Всемогущество Творца. Как мы в Него верим, так Он нуждается вернуть нашу верность в Царство Небесное. В этом смысл христианского сближения горнего и дольнего в идее спасения. Мир спасается не в будущем, а в содержании полноты Образа Вечности.