– Наоборот, – тихо сказала Лисса. – Он их освободил.
И впервые за долгие годы столица услышала шум крыльев, который не был военным маршем.
Когда дракон расправил крылья, воздух в таверне будто изменил плотность. Всё вокруг стало прозрачнее, тише, настороженнее – как перед грозой, которая не несёт разрушения, а только напоминание, что живое должно дышать. Сол посмотрел на людей с тем спокойствием, которое бывает только у существ, не нуждающихся в доказательствах своего существования. Его глаза отражали не пламя, а память: в них мерцали горы, где снег разговаривает с ветром, и древние города, которых никто не строил, а только вспоминал.
Лисса шагнула вперёд. В её руке всё ещё дымилась кружка чая. Она говорила просто, без пафоса, будто рассуждала о погоде. – Вы хотели увидеть угрозу. Вот она. Угроза вашей уверенности, что мир укладывается в ведомственные папки.
Слова звучали мягко, но за ними чувствовалась сила. Ревизоры отступили, растерянно оглядываясь. Старший из них, седой, с глазами усталыми от лишней власти, спросил: – Что вы хотите этим доказать, ведьма?
– Ничего, – ответила она. – Я просто показываю. Когда смотришь слишком долго в закон, перестаёшь видеть жизнь.
Фрик, сидевший на бочке, добавил лениво: – И наоборот. Когда смотришь слишком долго на жизнь, начинаешь писать стихи вместо отчётов.
Один из чиновников, молодой, с тонкими пальцами, шепнул почти себе: – Он красивый. Живой.
Сол повернул к нему голову, выдохнул крошечное облако золотого света – и в нём вспыхнула маленькая бабочка из искр. Она села парню на рукав и растаяла. Тот не шелохнулся. Только тихо сказал: – Простите, но я не могу это арестовать.
Седой ревизор закрыл глаза, тяжело вздохнул и бросил на ведьму долгий взгляд. – Мы ничего не видели.
Лисса кивнула. – Спасибо. Иногда «незрение» – единственная форма прозрения.