и тотчас написала на рукаве своего кимоно ответ:
Помню все трещинки на чаше,
Из которой выпил любимый…
Уходит мой корабль из гавани.
После этого принцесса призвала своего советника и просила узнать, знатный ли род у юноши, дабы могли они сочетаться браком. И тут, разумеется, вмешался старший брат. Он объявил, что этот красавец не стоит внимания принцессы и к тому же является вором, ибо украл одежду у него, старшего брата. Бедный Сажа бежал, в спешке оставив золотые тэта. Но здесь явился ками, покровительствующий ему, и в изящных стихах повествовал, какая прекрасная душа у юноши и как недостойно обходился с ним его родственник. Рассказ о самурае Сажа запал в душу не только благородной принцессе, но и еще двум женщинам: монахине-горбунье, прислуживающей при храме Аматэрасу, и красавице-гейше, обучающей всем прелестям чайной церемонии. И следующая картина представляла собой цветущий вишневый сад, где эти три женщины в молитвах изливали душу богине Аматэрасу, не в силах побороть чувство внезапной страсти…
Монахиня-горбунья (тихо напевает, перебирая четки):
Свет осиял святые своды храма.
Нет, ты прекрасен, словно Фудзияма.
Лет пройдет немало, чтоб сумела я забыть
Того, кого греховно смела полюбить!
Горбунья бедная я сызмальства была.
В монастыре среди молений я росла.
Мгла безумной страсти мое сердце увлекла!
Я день свидания с тобою прокляла!
Из кельи скромной в небеса смотрю с тоской…
Я Сутры Лотоса отдам за ночь с тобой…
Гейша (поет, размешивая чай в чашке):
Чай с малых лет искусно я варила.
Май будет в сердце, если полюбила.
Дай мне хоть надежду, о бесстрашный самурай,
Что в чайный домик ты придешь ко мне на чай!
Да, гейша я, и в этом нет моей вины.
В меня богач и бедный равно влюблены…
Сны мне снятся только о твоем большом мече,
Хотела б я забыться на твоем плече…
Мне горек чай, коль в скорби сердца я такой.
И сад камней я отдала б за ночь с тобой!
Принцесса (поет, подписывая приказ о четвертовании брата Сажа):
Стон исторгает сердце, страстью тая.
Он не святой, и я ведь — не святая.
Тон приличий светских мне так трудно соблюсти.
О, кто б сумел меня от той любви спасти!
Высокородности крепчайшая печать
Меня заставила о страсти не мечтать.
Часть своих сокровищ и дворцов могла б отдать за то,
Чтоб став женой, саке ему подать!
И кимоно я орошаю вновь слезой…
Я целый Токио отдам за ночь с тобой…
Вместе:
Все помышления и грезы лишь о нем!
Горит душа любви сияющим огнем!
Днем мы притворяемся, что в строгости живем,
Но лишь настанет ночь, любимого зовем!
Его объятий нам оковы так легки…
Ох, что же с нами вытворяют… самураи.
Этой песней закончилось первое действие. Народ повалил в фойе. Татьяна Алексеевна тоже поднялась, взявши внучек за руки, и двинулась с ними к выходу из зала.
— Пойду куплю девочкам фисташкового мороженого, — нарочито громко объявила она непутевому зятю, но тот даже не услышал этого, всецело поглощенный созерцанием Инари.
— Понятненько… — процедила сквозь зубы теща, и тут неожиданно подал реплику господин Синдзен:
— Позвольте мне сопровождать вас и этих милых детей, сударыня!
К несчастью, Инари Такобо все-таки в первую очередь была влюбленной женщиной, а уж потом — референтом и охранником руководителя корпорации “Новый путь”. Поэтому она, глядя только в благородно-нефритовые глаза своего возлюбленного, сразу и не заметила, как ее босс покинул зал вместе с Татьяной Алексеевной и девочками.
— Инари, — шептал Авдей, осыпая поцелуями ее руку, прикрытую веером, — когда я снова смогу быть у тебя? Тот вечер был таким прекрасным…
— Это только чары. Только чары! Не нужно нам было этого делать, Аудэу-сан… О Амиду! Как я могла так забыться, что не увидела… Господин Синдзен вышел! Аудэу, пустите меня, я должна быть рядом со своим господином!
Авдея кольнула ревность.
— Инари, ты ведешь себя прямо как самурай. Успокойся. Никуда твой босс не денется. Мороженое ест в буфете.
— Вы не понимаете! — Инари уже встала с кресла и решительно направилась к выходу. — По сути, я и есть самурай. Моя первая обязанность — быть рядом с сюзереном! А я постыдно пренебрегла ею!
Инари, а следом за ней и Авдей вышли в фойе, пройдя мимо одиноко стоявшей пожилой зеленоглазой женщины, одетой в строгое черное платье. На платье блестела изумрудная брошь в форме скарабея. Проследив взглядом за Авдеем и Инари, женщина негромко сказала в брошь:
— Внимание. Появились помехи.
Глаза ее жутковато блеснули в полутьме опустевшего зрительного зала.
По фойе бродила блистательная публика,