Эти слова стали первой трещиной. Не в его доспехах – в них он был все еще непоколебим. Трещиной в самой двери крепости. Гром, привыкший, что его силу видят в грохоте, а нежность принимают за слабость или вовсе не замечают, был ошеломлен. Ее слова попали точно в цель – в ту самую тишину после раската, в ту хрупкую ясность, где и жила его ранимая суть. Он осторожно, как дикого зверька, подпустил Ее ближе. Она стала его Первой Вспышкой. Потому что осветила его изнутри.
Началось с разговоров, долгих и нервных, как натянутая струна. Он говорил Ей о звездах, рожденных из боли неба, о музыке как единственном языке, способном выразить то, что словами – лишь ранить или исказить. Она говорила о свободе, о бунте против серости, о жаре, который сжигал все на своем пути. Ее бунт был внешним, яростным, как ураган. Его бунт – внутренним, тихим бунтом нежности против всеобщей жестокости. Казалось, они – две половинки одной стихии: гром и молния, неразделимые.
Он доверил Ей свою самую сокровенную тайну – тетрадь со стихами. Не песнями для сцены, а сырыми, незащищенными строчками, где его душа лежала обнаженной, как та молодая трава после ливня. Стихи о страхе быть непонятым, о боли одиночества «по любви», о ярости, которая лишь маскирует желание быть просто принятым, о нежности, которая так пугает своей хрупкостью. Он вручил Ей тетрадь с руками, дрожащими сильнее, чем перед самым сильным ударом по струнам. Это был не просто жест доверия – это было полное разоружение. Он открыл ворота своей крепости, зная о риске, но веря в очистительную силу этой Вспышки.
Она прочитала. При нем. Он видел, как менялось Ее лицо: от любопытства к сосредоточенности, потом к легкому недоумению, и наконец – к смутной, но читаемой усталости. Она закрыла тетрадь, не дочитав до конца. Улыбка на Ее губах была уже не той, ослепительной, а натянутой, вежливой.