Прозвище прилипло, как удар молнии к сосне – внезапно, неотвратимо, оставив след. Гром. Оно говорило о силе, что виделась окружающим: в резком повороте плеч, во взгляде, способном обрушить небо, в тишине, что звенящей тяжестью нависла перед бурей его гнева или решимости. Он был Юностью, обернутой в кожу и сталь духа, ходячей стихией, чьи шаги отдавались раскатами в тихих коридорах обычной жизни.
Они видели мощь. Они слышали грохот. Они чувствовали ту самую первобытную силу, что заставляла одних замирать в восхищении, а других – в страхе отшатнуться. «Гром с небес» – так шептались за его спиной, рисуя образ небожителя-одиночки, недоступного и непостижимого.
Но они не видели неба после грозы
Они не знали тишины, что наступала за раскатом, – тишины, полной хрупкой, почти невыносимой ясности. Не видели, как в этой тишине обнажалась душа, нежная и израненная, как молодая трава после ливня. Он был Громом, но громом, который нес в себе не только разрушение, но и очищение. Громом, чья ярость часто была лишь щитом для той бездонной ранимости, что таилась в сердце.
Он был силен духом – это неоспоримо. Его воля была сталью, его принципы – скалой. Он выстоит там, где другие сломаются, пойдет напролом, защищая то, что дорого, с яростью небесного шторма. Эта сила была его сутью, его доспехами и его крепостью.
Но внутри крепости – не холод камня, а тепло очага.
Внутри этого юноши, носящего имя стихии, билось сердце, способное на глубочайшую нежность. Нежность, которую он берег как сокровенную тайну, которую дарил с опаской, словно боясь, что его прикосновение, подобно молнии, может опалить. Она проявлялась не в громких словах, а в молчаливом присутствии у постели больного друга, в осторожном жесте, в глубине взгляда, внезапно теряющего свою грозовую твердость. Она была той тихой гаванью, которую он искал посреди собственных бурь.