умение не увлекаться страстями,
но относиться к ним сдержанно, с пренебрежением,-
не свойственна ли она тем и только тем, кто больше
всех других пренебрегает телом и живет философией?
— Иначе и быть не может.
— Хорошо, — продолжал Сократ. — Если же ты дашь себе труд
задуматься над мужеством и рассудительностью остальных людей, ты
обнаружишь нечто несообразное.
— Как так, Сократ?
— Ты ведь знаешь, что все остальные считают смерть великим злом?
— Еще бы!
— И если иные из них — когда решатся ее встретить — мужественно
встречают смерть, то не из страха ли перед еще большим злом?
— Правильно.
— Стало быть, все, кроме философов, мужественны от боязни, от
страха. Но быть мужественным от робости, от страха — ни с чем не
сообразно!
— Да, разумеется.
— Взглянем теперь на людей умеренных. Если иные умеренны, то и
тут то же самое: они рассудительны в силу особого рода
невоздержности. 'Это невозможно!' — скажем мы, а все же примерно
так оно и обстоит с туповатой рассудительностью. Те, кому она
присуща, воздерживаются от одних удовольствий просто потому, что
боятся потерять другие, горячо их желают и целиком находятся в их
власти. Хотя невозержностью называют покорность удовольствиям, все
же получается, что эти люди, сдаваясь на милость одних удовольствий,
побеждают другие. Вот и выходит так, как мы только что сказали: в
известном смысле они воздержны именно благодаря невоздержности.
— Похоже, что так.
— Но, милый мой Симмий, если иметь в виду добродетель, разве это
правильный обмен — менять удовольствие на удовольствие, огорчение
на огорчение, страх на страх, разменивать большее на меньшее, словно
монеты? Нет, существует лишь одна правильная монета — разумение, и
лишь в обмен на нее должно все отдавать; лишь в этом случае будут
неподдельны и мужество, и рассудительность, и справедливость —
одним словом, подлинная добродетель: она сопряжена с разумением,
все равно, сопутствуют ли ей удовольствия, страхи и все иное тому
подобное или не сопутствуют. Если же все это отделить от разумения и
обменивать друг на друга, как бы не оказалась пустою видимостью
такая добродетель, поистине годная лишь для рабов, хилая и
подложная. Между тем, истинное — это действительно очищение от
всех [страстей], а рассудительность, справедливость, мужество и само
разумение — средство такого очищения. И быть может, те, кому мы
обязаны учреждением таинств [мистерий], были не так уж просты, но на
самом деле еще в древности приоткрыли в намеке, что сошедший в Аид
непосвященным будет лежать в грязи, а очистившиеся и принявшие
посвящение, отойдя в Аид, поселятся среди богов. Да, ибо, как говорят
те, кто сведущ в таинствах, 'много тирсоносцев, да мало вакхантов', и
'вакханты' здесь, на мой взгляд, не кто иной, как только истинные
философы. Одним из них старался стать и я — всю жизнь, всеми силами,
ничего не упуская. Верно ли я старался и чего мы достигли, мы узнаем
точно, если то будет угодно богу, когда придем в Аид. Ждать осталось
недолго, сколько я понимаю.
Вот вам моя защитительная речь, Симмий и Кебет; вот почему я
сохраняю спокойствие и веселость: я покидаю и вас, и здешних владык в
уверенности, что и там найду добрых владык и друзей, как нашел их
здесь. И если вам моя речь показалась более убедительной, чем афинским
судьям, это было бы хорошо.
Когда Сократ закончил, заговорил Кебет:
— Вот это — по крайней мере на мой взгляд — сказано прекрасно, кроме
одного: то, что ты говорил о душе, вызывает у людей большие сомнения.
Они опасаются, что, расставшись с телом, душа уже нигде больше не
существует, но гибнет и уничтожается в тот самый день, как человек
умирает. Едва расставшись с телом, выйдя из него, она рассеивается,
словно дыхание или дым, разлетается, и ее уже решительно больше нет.
Разумеется, если бы душа действительно могла где-то собраться сама по
себе и вдобавок избавленная от всех зол, которые ты только что
перечислил, это было бы, Сократ, источником великой и прекрасной
надежды, что слова твои — истина. Но что душа умершего продолжает
существовать и обладает известной способностью мыслить, — это, на мой
взгляд, требует веских доказательств и обстоятельных разъяснений.
— Верно, Кебет, — согласился Сократ. — Что же нам делать, однако? Не
хочешь ли потолковать об этом:
может так быть или не может?
— Очень хочу, — сказал Кебет. — Хочу знать, что ты об этом думаешь.
[Четыре доказательства бессмертия души.
Аргумент первый: взаимопереход