в
смятение, так что из-за него мы оказываемся не в силах разглядеть истину.
И напротив, у нас есть неоспоримые доказательства, что достигнуть
чистого знания чего бы то ни было мы не можем иначе как отрешившись
от тела и созерцая вещи сами по себе самою по себе душой. Тогда,
конечно, у нас будет то, к чему мы стремимся с пылом влюбленных, а
именно разум, но только после смерти, как обнаруживает наше рассужде-
ние, при жизни же — никоим образом. Ибо если, не расставшись с телом,
невозможно достичь чистого знания, то одно из двух: или знание вообще
недостижимо, или же достижимо только после смерти. Ну, конечно, ведь
только тогда, и никак не раньше, душа остается сама по себе, без тела. А
пока мы живы, мы, по-видимому, тогда будем ближе всего к знанию, когда
как можно больше ограничим свою связь с телом и не будем заражены его
природою, но сохраним себя в чистоте до той поры, пока сам бог нас не
освободит. Очистившись таким образом и избавившись от безрассудства
тела, мы, по всей вероятности, объединимся с другими такими же, как и
мы, [чистыми сущностями] и собственными силами познаем все чистое, а
это, скорее всего, и есть истина. А нечистому касаться чистого не
дозволено'. Вот что, Симмий, мне кажется, непременно должны говорить
друг другу все подлинно стремящиеся к знанию и такого должны
держаться взгляда. Ты согласен со мною?
— Совершенно согласен, Сократ.
— Если же это верно, друг, — продолжал Сократ, — можно твердо
надеяться, что там, куда я нынче отправляюсь, именно там, скорее, чем
где-нибудь еще, мы в полной мере достигнем цели, ради которой столько
трудились всю жизнь, так что назначенное мне путешествие я начинаю с
доброю надеждою, как и всякий другой, кто верит, что очистил свой ум и
этим привел его в должную готовность.
— Да, это так, — сказал Симмий.
— А очищение — не в том ли оно состоит (как говорилось прежде),
чтобы как можно тщательнее отрешать душу от тела, приучать ее
собираться из всех его частей, сосредоточиваться самой по себе и жить,
насколько возможно, — и сейчас и в будущем — наедине с собою,
освободившись от тела, как от оков?
— Совершенно верно, — сказал Симмий.
— Но это как раз и называется смертью — освобождение и отделение
души от тела?
— Да, бесспорно.
— Освободить же ее, — утверждаем мы, — постоянно и с величайшею
настойчивостью желают лишь истинные философы, в этом как раз и
состоят философские занятия — в освобождении и отделении души от тела.
Так или не так?
— Очевидно, так.
— Тогда мне остается повторить уже сказанное вначале: человек всю жизнь
приучал себя жить так, чтобы быть как можно ближе к смерти, а потом, когда
смерть наконец приходит к нему, он негодует. Разве это не смешно?
— Конечно, еще бы не смешно.
— Да и в самом деле, Симмий, — продолжал
Сократ, — истинные философы много думают о смерти, и никто на свете
не боится ее меньше, чем эти люди. Суди сам. Если они непрестанно
враждуют со своим телом и хотят обособить от него душу, а когда это
происходит, трусят и досадуют, — ведь это же чистейшая бессмыслица!
Как не испытывать радости, отходя туда, где надеешься найти то, что
любил всю жизнь, — любил же ты разумение, — и избавиться от общества
давнего своего врага! Немало людей жаждали сойти в Аид после смерти
любимого, супруги или же сына: их вела надежда встретиться там со
своими желанными и больше с ними не разлучаться. А человек, который
на самом деле любит разумение и проникся уверенностью, что нигде не
приобщится к нему полностью, кроме как в Аиде, — этот человек будет
досадовать, когда наступит смерть, и отойдет, полный печали?!
Вот как нам надо рассуждать, друг Симмий, если мы говорим о
настоящем философе, ибо он будет совершенно уверен, что нигде в ином
месте не приобщится к разумению во всей его чистоте. Но когда так,
повторяю, разве это не чистейшая бессмыслица, чтобы такой человек
боялся смерти?
— Да, полная бессмыслица, клянусь Зевсом, — сказал Симмий.
— А если ты увидишь человека, которого близкая смерть огорчает, не
свидетельствует ли это с достаточ-
ной убедительностью, что он любит не мудрость, а
тело? А может, он окажется и любителем богатства,
или любителем почестей, или того и другого разом.
— Ты говоришь сущую правду, — сказал Симмий.
— Теперь ответь мне, Симмий: то, что называют мужеством, не
свойственно ли в наивысшей степени
людям, о которых идет у нас беседа?
— Да, несомненно.
— Ну, а рассудительность — то, что так называет обычно большинство: