По-моему, философ, — отвечал Симмий.
— Тогда он согласится со мною — и он, и всякий другой, кто относится к
философии так, как она того требует и заслуживает. Правда, руки на себя
он, вероятно, не наложит: это считается недозволенным.
С этими словами Сократ спустил ноги на пол и так сидел уже до конца
беседы.
Кебет спросил его:
— Как это ты говоришь, Сократ: налагать на себя руки не дозволено, и
все-таки философ соглашается
отправиться следом за умирающим?
— Ну и что же, Кебет? Неужели вы — ты и Симмий — не слышали обо
всем этом от Филолая?
— Нет. По крайней мере, ничего ясного, Сократ.
— Правда, я и сам говорю с чужих слов, однако же охотно повторю то,
что мне случалось слышать. Да,
пожалуй, оно и всего уместнее для человека, которому .
предстоит переселиться в иные края, — размышлять
о своем переселении и пересказывать предания о том,
что ждет его в конце путешествия. В самом деле, как
еще скоротать время до заката?
— Так почему же все-таки, Сократ, считается, что убить самого себя
непозволительно? Сказать по правде, я уже слышал и от Филолая, когда
он жил у нас, — я возвращаюсь к твоему вопросу, — и от других, что этого
делать нельзя. Но ничего ясного я никогда ни от кого не слыхал.
— Не надо падать духом, — сказал Сократ, — возможно, ты еще
услышишь. Но пожалуй, ты будешь
изумлен, что среди всего прочего лишь это одно так
просто и не терпит никаких исключений, как бывает во
всех остальных случаях. Бесспорно, есть люди, которым
лучше умереть, чем жить, и, размышляя о них — о тех,
кому лучше умереть, — ты будешь озадачен, почему
считается нечестивым, если такие люди сами окажут
себе благодеяние, почему они обязаны ждать, пока их
облагодетельствует кто-то другой.
Кебет слегка улыбнулся и отвечал:
— Зевс свидетель — верно!
Эти слова он произнес на своем наречии.
— Конечно, это может показаться бессмысленным, — продолжал
Сократ, — но, на мой взгляд, свой
смысл здесь есть. Сокровенное учение гласит, что мы,
люди, находимся как бы под стражей и не следует
ни избавляться от нее своими силами, ни бежать, —
величественное, на мой взгляд, учение и очень глубокое. И вот что еще,
Кебет, хорошо сказано, по-моему: о нас пекутся и заботятся боги, и потому
мы, люди, — часть божественного достояния. Согласен ты с этим или нет?
— Согласен, — отвечал Кебет.
Но если бы кто-нибудь из тебе принадлежащих убил себя, не
справившись предварительно, угодна ли тебе его смерть, ты бы, верно,
разгневался и наказал бы его, будь это в твоей власти?
— Непременно! — воскликнул Кебет.
— А тогда, пожалуй, совсем не бессмысленно, чтобы человек не лишал себя
жизни, пока бог каким-нибудь образом его к этому не принудит, вроде как,
например, сегодня — меня.
— Да, это, пожалуй, верно, — сказал Кебет. — Но то, о чем ты сейчас
говорил, будто философы с легкостью и с охотою согласились бы умереть, —
это как-то странно, Сократ, раз мы только что правильно рассудили,
признав, что бог печется о нас и что мы — его достояние. Бессмысленно
предполагать, чтобы самые разумные из людей не испытывали
недовольства, выходя из-под присмотра и покровительства самых лучших
покровителей — богов. Едва ли они верят, что, очутившись на свободе,
смогут лучше позаботиться о себе сами. Иное дело — человек безрассудный:
тот, пожалуй, решит как раз так, что надо бежать от своего владыки. Ему и в
голову не придет, что подле доброго надо оставаться до последней
крайности, о побеге же и думать нечего. Побег был бы безумием, и, мне
кажется, всякий, кто в здравом уме, всегда стремится быть подле того, кто
лучше его самого. Но это очевиднейшим образом противоречит твоим
словам, Сократ, потому что разумные должны умирать с недовольством, а
неразумные — с весельем.
Сократ выслушал Кебета и, как показалось, обрадовался его
пытливости. Обведя нас взглядом, он
сказал:
— Всегда-то Кебет отыщет какие-нибудь возражения и не вдруг
соглашается с тем, что ему говорят.
А Симмий на это:
— Да, Сократ, и мне тоже кажется, что Кебет говорит дело. С какой
стати людям поистине мудрым бежать от хозяев, которые лучше и выше их
самих, и почему при расставании у них должно быть легко на сердце? И
мне кажется, Кебет метит прямо в тебя. Ведь ты с такой легкостью
принимаешь близкую разлуку и с нами, и с теми, кого сам признаешь
добрыми владыками, — с богами.
— Верно, — сказал Сократ, — и, по-моему, я вас понял: вы предъявляете
обвинение, а я должен защищаться, точь-в-точь как в суде.
— Совершенно справедливо!