Как же иначе?
— Но ведь ты замечаешь, что, когда человек умирает, видимая его
часть — тело, принадлежащая к видимому, или труп, как мы его называем,
которому свойственно разрушаться, распадаться, развеиваться, под-
вергается этой участи не вдруг, не сразу, но сохраняется довольно долгое
время, если смерть застигнет тело в удачном состоянии и в удачное время
года. К тому же тело усохшее и набальзамированное, как бальзамируют в
Египте, может сохраняться чуть ли не без конца. Но если даже тело и
сгниет, некоторые его части — кости, сухожилия и прочие им подобные,
можно сказать, бессмертны. Верно?
— Да.
— А душа, сама безвидная и удаляющаяся в места славные, чистые и
безвидные — поистине в Аид, к благому и разумному богу, куда — если бог
пожелает — вскорости предстоит отойти и моей душе, — неужели душа, чьи
свойства и природу мы сейчас определили, немедленно, едва расставшись
с телом, рассеивается и погибает, как судит большинство людей? Нет,
друзья Кебет и Симмий, ничего похожего, но скорее всего вот как.
Допустим, что душа разлучается с телом чистою и не влачит за собою
ничего телесного, ибо в течение всей жизни умышленно избегала любой
связи с телом, остерегалась его и сосредоточивалась в самой себе,
постоянно в этом упражняясь, иными словами, посвящала себя истинной
философии и, по сути дела, готовилась умереть легко и спокойно. Или же
это нельзя назвать подготовкою к смерти?
— Бесспорно, можно.
— Такая душа уходит в подобное ей самой безвидное место,
божественное, бессмертное, разумное, и, достигши его, обретает
блаженство, отныне избавленная от блужданий, безрассудства, страхов,
диких вожделений и всех прочих человеческих зол, и — как говорят о
посвященных в таинства — впредь навеки поселяется среди богов. Так мы
должны сказать, Кебет, или как-нибудь по-иному?
— Так, клянусь Зевсом, — ответил Кебет.
— Но, думаю, если душа разлучается с телом оскверненная и замаранная,
ибо всегда была в связи с телом, угождала ему и любила его, зачарованная
им, его страстями и наслаждениями настолько, что уже ничего не считала
истинным, кроме телесного, — того, что можно осязать, увидеть, выпить,
съесть или использовать для любовной утехи, а все смутное для глаза и
незримое, но постигаемое разумом и философским рассуждением,
приучилась ненавидеть, бояться и избегать, — как, по-твоему, такая душа
расстанется с телом чистою и обособленною в себе самой?
— Никогда!
— Я думаю, что она вся проникнута чем-то телесным: ее срастили с ним
постоянное общение и связь и долгие заботы о нем.
— Совершенно верно.
— Но ведь телесное, друг, надо представлять себе плотным, тяжелым,
землеобразным, видимым. Ясно, что душа, смешанная с телесным, тяжелеет,
и эта тяжесть снова тянет ее в видимый мир. В страхе перед безвидным,
перед тем, что называют Аидом, она бродит среди надгробий и могил — там
иной раз и замечают похожие на тени призраки душ. Это призраки как раз
таких душ, которые расстались с телом нечистыми; они причастны зримому
и потому открываются глазу.
— Да, Сократ, похоже на то.
— Очень похоже, Кебет. И конечно же это души не добрых, но
дурных людей: они принуждены блуждать среди могил, неся наказание за
дурной образ жизни в прошлом, и так блуждают до той поры, пока
пристрастием к бывшему своему спутнику — к телесному — не будут вновь
заключены в оковы тела. Оковы эти, вероятно, всякий раз соответствуют
тем навыкам, какие были приобретены в прошлой жизни.
— О каких же навыках ты говоришь, Сократ?
— Ну, вот, например, кто предавался чревоугодию, беспутству и пьянству,
вместо того чтобы всячески их остерегаться, перейдет, вероятно, в породу ослов
или иных подобных животных. Как тебе кажется?
— Это вполне вероятно.
— А те, кто отдавал предпочтение несправедливости, властолюбию
и хищничеству, перейдут в волков, ястребов или коршунов. Или же мы
с тобою решим, что такие души перейдут в иные какие-нибудь тела?
— Что ты! — сказал Кебет. Конечно, в эти, которые ты назвал.
— Тогда, по-моему, уже ясно, что и всем остальным предназначены
места, соответствующие их главной в жизни заботе.
— Да уж куда яснее!
— А самые счастливые среди них, уходящие в самое лучшее место, —
это те, кто преуспел в гражданской, полезной для всего народа
добродетели: имя ей рассудительность и справедливость, она рождается
из повседневных обычаев и занятий, без участия философии и ума.
— Чем же они такие счастливые?
— Да они, вероятно, снова окажутся в общительной и смирной