САМОСТОЯТЕЛЬНОСТЬ
«Не ищи вовне себя самого.»
«Каждый сам себе светило, и душа, способная
Воплотить в человеке всю правду и чистоту,
Властно приказывает свету, влиянию, судьбе;
Для неё нет понятий «рано» или «слишком поздно».
Наши деяния – наши ангелы, добрые или злые,
Роковые тени, что всюду сопровождают нас.»
– Из эпилога к пьесе Бомонта и Флетчера Честное состояние человека
«Отбрось младенца на голые скалы,
Пусть волчица вскормит его,
Пусть он зимует рядом с ястребом и лисой,
И сила со скоростью станут ему руками и ногами.»
Недавно я читал стихи, написанные знаменитым художником. Они были свежи и оригинальны, не тонули в привычных шаблонах. Душа всегда улавливает в таких строках тихое, но твёрдое напутствие – как бы ни был обыден сюжет. Ценность тут не в самих мыслях, а в том чувстве, которое они пробуждают. Верить в собственную мысль, верить, что то, что истинно для тебя самого в глубине сердца, истинно для всех, – вот что такое гениальность. Озвучь свою неявную убеждённость, и она станет всеобщим чувством; ведь то, что сокрыто внутри, рано или поздно выходит наружу, и начальный наш помысел возвращается к нам гласом Страшного суда. Нам, каждому, до боли знакома своя собственная мысль, но величайшей заслугой Моисея, Платона и Мильтона мы считаем то, что они не слушали ни книг, ни традиции – они говорили не то, что «положено» людям, а то, что рождалось в их уме. Человек должен научиться узнавать и беречь тот луч, что вспыхивает внутри, ярче, чем сияние целого сонма поэтов и мудрецов. Но он обычно бездумно отмахивается от этой вспышки только потому, что она его собственная. А потом, встречаясь с поистине великим творением, мы вдруг узнаём в нём собственные некогда отброшенные мысли, вернувшиеся к нам в величественном, чуть ли не инопланетном обличье. Нет урока сильнее, чем этот, преподнесённый великими произведениями искусства: оставаться верным своему непосредственному впечатлению, когда весь мир гремит в противоположную сторону. Иначе завтра кто-то чужой, с поразительной ясностью и убедительностью, выскажет то самое, что мы давно думали и чувствовали; и нам придётся с досадой и стыдом признать собственную правоту, но услышанную уже от чужих уст.
В жизни каждого человека наступает момент, когда он постигает, что завидовать – бессмысленно, а подражать – равносильно гибели; он вынужден принять себя со всеми своими достоинствами и недостатками как собственную судьбу; что хотя вся вселенная полна благами, ему достанется только то зерно, которое вырастет на клочке земли, вручённом ему в пользование и возделываемом его же трудом. Сила, что живёт в нём, – нова для природы, и кроме него никто не знает, на что она способна, да и он сам не узнает, пока не попытается. Не случайно одно лицо, один характер, один факт глубоко западут ему в душу, а другой – нет. Эта избирательность в памяти не может быть без тайного соответствия. Глаз поставлен именно там, куда должен упасть тот единственный луч, чтобы свидетельствовать о нём. Мы сдержанно выражаем себя и стесняемся божественной идеи, которую в себе представляем. А ведь мы могли бы уверенно довериться тому, что она пропорциональна миру и принесёт хорошие плоды, если только мы передадим её честно, без страха. Но Бог не позволит, чтобы его труд проявлялся через трусов. Человек испытывает облегчение и радость, когда вкладывает в дело всю душу и делает всё, что может; но всё, к чему он прикасается без сердца, не даст ему покоя. Это кажущееся освобождение не освобождает. В такие минуты гений оставляет его: ни муза, ни вдохновение, ни надежда не придут на выручку.
Доверься себе: в груди каждого отзывается эта стальная струна. Прими то место, которое небесный промысл уготовал тебе, общество твоих современников и цепь событий. Так поступали великие люди, доверяя себя, по-детски открыто, гению своей эпохи, осознавая, что подлинная опора – у них в сердце, действующая через их руки, господствующая над всей их сутью. И мы тоже уже выросли, должны принять это возвышенное предназначение, а не оставаться недорослями и слабыми, прячущимися в защищённых уголках, не трусами, бегущими от бури перемен, а идти вперёд – в качестве вождей, освободителей, благодетелей, повинуясь всемогущему зову и побеждая Хаос и Тьму.
Сколько чудесных пророчеств природа даёт нам на эту тему – во взглядах и повадках детей, младенцев и даже животных! Их сознание не раздвоено, не бунтует само против себя, не умаляет свои чувства под предлогом «реальности» своих сил и средств. И поэтому в их глазах мы встречаемся с чем-то непобеждённым и чувствуем смущение. Младенчество ни под кого не подстраивается – все прогибаются под него, так что один малыш превращает в «нянек» сразу четверых или пятерых взрослых, щебечущих и играющих с ним. Так же Бог наделил юность и зрелость очарованием и силой, которые мы признаём и которым завидуем, если только эти возраста сами стоят на своей правде. Не думайте, что юноша бездеятелен только потому, что ему пока нечего сказать нам, старшим; прислушайтесь, как он общается со своими сверстниками – его голос звучит достаточно громко и отчётливо. Стыдливый он или дерзкий, он как-нибудь да сумеет обойтись без нас, увядающих.
Та небрежная уверенность мальчишек, которые точно знают, что ужин им обеспечен, – и которым, как и лорду, и в голову не придёт делать что-либо, чтоб угодить нам, – это здравая позиция человеческой природы. Мальчишка в гостиной подобен зрителю в театральном партере: независим, ни за что не отвечает, сидит себе в углу и оценивает всех, кто проходит мимо, – оценивает по быстрому, мальчишескому методу: хороший, плохой, интересный, глупый, красноречивый, надоедливый. Он не задумывается о последствиях и выгоде, а выносит неподкупный приговор. Хотите его расположения – извольте потрудиться; сам он ни к кому не набивается. Взрослый же как будто попадает за решётку собственного сознания: скажет или сделает что-то с блеском – и всё, он «упёк» себя во мнение толпы, которая теперь будет за ним следить, и её привязанности или вражда учтены в его расчётах. Забвения Леты тут не отыскать. Ах, если б можно было снова вернуться в состояние нейтральности! Тот, кто способен не давать обещаний и, наблюдая, наблюдать снова с такой же чистой, непредвзятой, неподкупной невинностью, всегда будет представлять внушительную силу. Его слова о любых делах, идущие не от личной корысти, а от внутренней необходимости, вонзаются, словно копья, в ухо людей и наводят на них страх.
Так звучат голоса, доносящиеся к нам в уединении, – но они становятся всё слабее и исчезают вовсе, едва мы погружаемся в общество. Ведь общество, где бы оно ни складывалось, действует заговором против человеческой зрелости каждого своего члена. Общество – это акционерное товарищество, где пайщики ради гарантии куска хлеба вынуждены пожертвовать свободой и внутренним развитием. Ценнейшая добродетель для него – это приспособление. Самостоятельность для него отвратительна. Ему не нужны реальные авторы и творцы, ему нужны имена да обычаи.
Кто хочет быть человеком, должен стать нонконформистом. Кто стремится к бессмертным венкам, не может отступать, услышав одно только слово «благодетель», а обязан сперва проверить, действительно ли это благо. Единственное, что по-настоящему свято, – целостность твоего собственного разума. Оправдайся перед самим собой – и получишь признание всего мира. Помню, когда я был юн, некто, дорожащий моим благом, донимал меня старинными церковными воззрениями. Я сказал: «Какая мне разница до святости традиций, если я живу целиком изнутри?» Мой собеседник возразил: «А если твои порывы – не свыше, а снизу?» – «Ну что ж, – ответил я, – если я дитя дьявола, значит, буду жить от дьявола.» Никакой закон не может быть для меня священен, кроме закона моей собственной природы. Понятия «хорошо» и «плохо» – это просто слова, которые легко менять местами. Единственно правильное – то, что созвучно моей природе; единственно неправильное – то, что ей противоречит. Надо держаться так, словно все звания и должности преходящи, а вечен только я. Стыдно, как легко мы капитулируем перед знаками и титулами, большими обществами и изжившими себя институтами. Любой приличный, хорошо говорящий человек воздействует на меня больше, чем должен. А надо бы идти прямо и жить полнокровно, говоря суровую правду во всех видах. Если злость и тщеславие завернутся в благотворительность, нам что, пропускать их беспрепятственно? Если заносчивый фанатик прикрывается бунтарским делом Отмены рабства и рассказывает мне последние новости с Барбадоса, отчего не сказать: «Иди люби своё дитя, люби своего дровосека, будь добродушен и скромен, обрети эту благодать; не прячь свою злобную, беспощадную амбицию за витиеватыми речами о сострадании к чёрным людям за тысячу миль отсюда. Твоя любовь к дальнему – это злость к ближнему»? Грубо? Да. Но правдивее, чем притворная нежность. Добродетель должна иметь свой острие, иначе её нет. Когда проповедь любви превращается в плаксивое хныканье, непременно нужно проповедовать «ненависть» – чтобы удержать равновесие. Я готов покинуть отца и мать, жену и брата, если голос моего гения зовёт. Я бы начертал на дверном косяке: «Каприз». Быть может, это в итоге окажется чем-то выше, чем просто каприз, но у нас нет времени всё объяснять. Не ждите, что я буду обосновывать, почему к одним людям я тянусь, а других сторонюсь. И не надо мне, как сегодня сделал один добрый человек, говорить, что я обязан пристроить всех бедняков в хорошие условия. Это не мои бедняки. Глупый ты филантроп, я и доллара, и цента жалею для тех, с кем не связан никакой духовной роднёй. Есть определённая группа людей, которым я принадлежу всем своим существом и которые принадлежат мне. Ради них я, если потребуется, пойду в тюрьму. Но все эти «народные» благотворительности, обучение пустоголовых в колледже, строительство самодовольных молелен, множество обществ «спасения»… Да, признаюсь, иногда я сдаюсь и даю доллар, и это дурной доллар, от которого я вскоре надеюсь отучиться, набравшись мужества.
С точки зрения толпы, добродетели – скорее исключения, а не правило. Есть «человек» и есть его «добродетели». Человек совершает добрый поступок, например, проявляет отвагу или жертвенность, – во многом так же, как платит штраф за то, что редко показывается на каких-то сборах. Его дела служат оправданием или смягчением вины за сам факт его жизни. Так, больные и умалишённые платят большие суммы за содержание. Их добродетели – это своёобразные покаянные практики. Я же не хочу каяться, а хочу жить. Пусть жизнь будет самой заурядной, лишь бы она была искренней и ровной, а не блестящей и рваной. Хочу, чтобы она была здоровой и чистой, не нуждаясь в принудительных диетах и кровопусканиях. Мне нужно главное подтверждение: ты человек, а не ссылка на твои поступки. Для меня лично неважно, совершаю ли я «образцовые» деяния или воздерживаюсь от них. Не могу согласиться платить за право, которое мне принадлежит от рождения. Пусть мои дары не слишком велики, но всё же я есть – и мне не нужно косвенных доказательств ни для себя, ни для окружающих.
Всё, что я обязан делать, – это то, что касается меня одного, а не то, что одобряют люди. Эта максима, одинаково строгая и для практической, и для интеллектуальной жизни, определяет разницу между «великим» и «малым». Особенно это нелегко, потому что всегда найдутся те, кто считает, будто лучше меня знает, в чём мой долг. В обществе легко жить по его правилам; в уединении легко жить по собственным; но велик тот, кто в гуще толпы сохраняет милую сердцу независимость уединения.
Основная беда в том, что следование тем обычаям, которые для тебя давно умерли, растрачивает твою энергию. Теряется время и стирается чёткий отпечаток твоего характера. Если ты поддерживаешь церковь, где давно нет жизни, или вносишь деньги в библейское общество, которое исчерпало себя, если голосуешь за крупную партию – за правящую или оппозиционную, или накрываешь стол, как принято у всякой мелкой буржуазии, – сквозь все эти «завесы» мне трудно разглядеть, каков ты на самом деле. И, конечно, так ты отвлекаешься от своей настоящей жизни. Но если ты займёшься своим делом, я тут же узнаю, кто ты. Займись делом, и ты сам укрепишься. Нужно понимать, какая это слепая игра – жить в рамках согласия с чьими-то «принятыми» догмами. Если я знаю, к какому сектантству ты принадлежишь, я наперёд могу сказать, какую речь ты произнесёшь. Услышав проповедника, выбравшего для «текста и темы» что-нибудь «в духе» заведённой в его церкви практики, разве я не предвижу, что он не скажет ничего действительно нового и живого? Разве не ясно, что, делая вид, будто анализирует какие-то основы, он на самом деле даже не собирается это делать? Разве не очевидно, что он сам связал себе руки и смотрит только с одной разрешённой стороны – не как мыслящий человек, а как приходской служитель? Его манерность, напоминающая независимую позицию судьи, – всего лишь пустое притворство. Но так поступают многие: повязывают себе на глаза чью-то повязку, чтобы видеть одну выбранную общину мнений. Это согласие делает их не просто неискренними в нескольких деталях, а лживыми во всём. Каждая их правда уже не вполне правда. Их «два» – это не настоящее «два», а «четыре» – не настоящее «четыре». И каждое их слово вызывает у нас досаду, и мы теряемся, с чего бы начать их «исправлять». Тем временем природа без промедления облачает нас в «тюремную робу» той партии, к которой мы примкнули. Мы приобретаем один тип выражения лица и телосложения, шаг за шагом заползая в самодовольную «ослиную» манеру. Есть один унизительный опыт, который потом отражается и в истории: «тупая улыбка одобрения», которой мы удостаиваем собеседника в компании, где не чувствуем естественного интереса. Мышцы лица двигаются не сами по себе, а «из-под палки» нашей вежливой воли, и это даёт самое неприятное ощущение.
За нонконформизм мир наказывает недовольством. Значит, нужно уметь оценивать хмурое лицо прохожего. Люди смотрят косо на тебя и на улице, и в гостиной у твоего друга. Если бы их враждебность происходила из такой же внутренней борьбы и сопротивления, что и у тебя, ты мог бы уйти домой с тяжёлым сердцем. Но тут всё гораздо поверхностнее: грубые или сладкие выражения лица они принимают и снимают по велению ветра или газет. И всё же возмущение толпы страшнее, чем неудовольствие сената или учёного совета. Человеку твёрдому, знакомому с мирскими нравами, нетрудно вынести бешенство «образованных» – оно аккуратное и осторожное, ведь сами эти люди уязвимы. Но если к их «женской злобе» прибавится гнев черни, когда поднимаются в негодовании невежественные массы, неосознанная грубая сила, лежащая на дне общества, начинает рычать и скалиться, то тут уж потребуется божественное величие души и искреннее благочестие, чтобы относиться к этому, как к пустяку.
Ещё один ужас, отгоняющий нас от веры в себя, – это мнимое «постоянство», которому мы рабски покоряемся из страха противоречить самим себе. Ведь окружающие не знают о нас ничего, кроме того, что мы уже сделали или сказали, – и мы не хотим разочаровывать их, отступаясь от прежних слов или поступков.
Но зачем нам всё время «оглядываться через плечо»? Зачем таскать за собой труп собственной памяти, чтобы, упаси бог, не попять что-то, сказанное в общественном месте? Ну и пусть я сам себе противоречу – что из того? Ведь, кажется, самое мудрое правило – не полагаться на одну лишь память, даже в простых воспоминаниях, а подвергать всё прошлое суду этого тысячеглазого настоящего, жить всегда в новом дне. Скажем, в своих метафизических рассуждениях ты отрицал личностный облик Божества, а если вдруг в душе поднимаются святые движения, почему бы не отдаться им всем сердцем и жизнью – пусть они и наделяют Бога формой и окраской? Оставь свою теорию, как Иосиф бросил одежду в руках блудницы, и беги прочь.
Глупая последовательность – пугало для слабых умов, кумир для мелочных политиков, философов и проповедников. Большая душа не имеет с этим делом. Что толку заботиться о тени на стене? Говори сегодня то, что думаешь прямо сейчас, пусть это звучит резко; завтра скажи то, что завтра сочтёшь верным, – пусть опять в резких словах, пусть оно всё противоречит сказанному накануне. – «О боже, тебя же неправильно поймут!» Ну и что? Это так плохо – быть непонятым? Пифагора неправильно понимали, Сократа, Иисуса, Лютера, Коперника, Галилея, Ньютона – всякого, чей дух оставался чист, мудр, и кто воплотился в нашей плоти. Быть великим – это быть непонятым.
Кажется мне, никто не способен нарушить свою глубинную природу. Все порывы воли ограничены законом нашего бытия, словно все бугры и провалы Анд или Гималаев теряются в линиях земной сферы. И не важно, как его мерить. Характер подобен акростиху или александрийскому стиху: читай его вперёд, назад или по диагонали, всё равно прочтёшь то же самое. В этой мирной и покаянной жизни среди лесов, которую Бог мне позволил вести, пусть я каждый день записываю свою подлинную мысль, не заглядывая ни вперёд, ни назад, – думаю, в итоге окажется, что всё это взаимосвязано, даже если я не пытаюсь и не вижу этого. Пусть в моей книге ощущается запах хвои и жужжание насекомых. Пусть ласточка, вьющая гнездо за моим окном, вплетёт в мою ткань ту соломинку, что носит в клюве. Мы являемся тем, что мы есть; наш характер учит громче наших намерений. Люди думают, что передают свою добродетель или порок лишь поступками, но они не замечают, что их нравственность или безнравственность непрестанно испаряются и ощущаются, словно аромат или яд.
Если наши действия честны и естественны в тот момент, когда мы их совершаем, между ними непременно установится согласие, сколь бы они ни казались разными. С высоты мышления видна их общая тенденция. Курс лучшего корабля – это ломаная линия из сотни галсов; если взглянуть на неё издалека, она выпрямится и покажет свою среднюю цель. Подлинное, искреннее деяние объяснит само себя, объяснит и прочие наши подлинные поступки. Конформизм же ничего не разъясняет. Действуй самостоятельно, и тогда то, что ты уже делал самостоятельно, оправдает тебя в настоящем. Великие души обращены в будущее. Если я сейчас достаточно твёрдо сделаю правильный шаг, плевать на чужое осуждение, – я, значит, и раньше уже столько раз поступал так же, что теперь меня это только укрепит. Как бы ни обстояли дела, делай сейчас правильно. Всегда презирай пустые «видимости», и тогда можешь это делать безбоязненно. Сила характера накапливается. Все добрые дни прошлого вливают свою оздоравливающую силу в настоящее. Что придаёт величавость героям парламента и поля битвы, почему они так будоражат наше воображение? Сознание целой череды славных вчерашних дней и побед. Они словно окружают действующего героя единой аурой. Кажется, его сопровождает целый полк ангелов. Вот откуда гром в голосе Чатема, благородство в облике Вашингтона и целая Америка во взгляде Джона Адамса. Честь внушает нам почтение, потому что она не явление сиюминутное. Она всегда воплощает древнюю доблесть. Мы чтим её сейчас потому, что она не пытается заискивать перед нами, а самодостаточна, исходит из самой себя, носит древнейшую и несомненную родословную – даже если проявляется в молодом человеке.
Надеюсь, в наше время пришёл конец всему этому преклонению перед «приспособлением» и «постоянством». Выкинем эти слова на посмешище. Пусть вместо стука обеденного гонга звучит у нас свист спартанской свирели. Хватит кланяться и просить прощения. Вот мне предстоит приём, и явится ко мне в гости «большой человек». Я не собираюсь ему угождать; хочу, чтобы он захотел угодить мне. Я постою здесь за человечество, и пусть это будет доброжелательно, но пусть это будет правдиво. Мы бросим вызов разглаженному посредничеству и убогому самодовольству современности, – швырнём обществу, торговле и чиновничеству в лицо ту великую истину, что есть повсюду, во все времена: там, где действует человек, там трудится могучий Разум и Деятель; что истинный человек не приписан к какому-то определённому времени или месту, а является центром бытия. Где он стоит, там и природа. Он мерка для каждого из нас и для каждого события. Обычно мы видим в людях лишь похожесть на кого-то другого. Но характер, подлинная реальность ни на что не ссылается; оно занимает всё поле творения. Человек должен быть настолько собой, чтобы остальные обстоятельства теряли всякий вес. Каждый истинный человек – это сам по себе причина, родина и эпоха; чтобы воплотить свой замысел, ему нужны бесконечные просторы, толпы людей и века; а последующие поколения идут за ним вереницей почитателей. Родится Цезарь – и на века у нас Римская империя; родится Христос – и миллионы сознаний так преобразятся, что он сливается в их глазах с самой добродетелью и возможностями человека. Любая общественная структура – это длинная тень одного человека: Реформация – Лютера, квакерство – Фокса, методизм – Уэсли, аболиционизм – Кларксона. Сципион для Мильтона был «высшей точкой Рима». И вся история легко сводится к биографии нескольких решительных и искренних личностей.
Пусть человек осознает собственное достоинство и подчинит себе вещи. Пусть не крадётся, как подёнщик, чужой ребёнок или пришелец, в этом мире, созданном для него. Но вот простой горожанин глядит на башню или на мраморную статую, не находит в себе той силы, что их сотворила, и начинает чувствовать себя бедняком. Ему кажется, дворец, статуя или дорога книга отпугивают его, как бы говоря: «А вы, сударь, кто такой?» Однако всё это, напротив, обращается к нему, просит его внимания, умоляет его способности проявиться и завладеть этой красотой. Картина ждёт моего вердикта: она не может властвовать надо мной, я решаю, достойна ли она похвалы. Известна притча о пьянице, которого подобрали на улице, отвели во дворец герцога, отмыли, одели, уложили в герцогскую постель, а проснувшись, он столкнулся со всей обслугой, кланяющейся и уверяющей, будто он сумасшедший герцог. Суть в том, что это прекрасно описывает состояние человека, живущего в мире как будто пьяного, но иногда пробуждающего свой разум и понимающего, что на самом деле он истинный князь.
Мы читаем, словно нищие и льстецы. В истории наше воображение обманывает нас. Мы возвеличиваем слова «королевство», «власть», «владения», тогда как «простой Джон и Эдвард», живущие в небольшом доме и занятые повседневным трудом, – это ровно то же самое по сути. И у одного, и у другого судьба несёт ту же сумму. К чему столько почтительности к Альфреду, Скандербегу, Густаву? Предположим, они были добродетельны, значит ли это, что их добродетель иссякла и больше ни на кого не хватит? Не меньшая ставка зависела от твоего сегодняшнего поступка, чем от их знаменитых свершений. Когда обычные люди научатся действовать с оригинальным прицелом, блеск перейдёт от подвигов королей к деяниям простых достойных людей.
Мир всегда учился у своих царей, что зачаровывали народы. Этот громадный символ излучал взаимное почтение человека к человеку. Радостная верность, с которой повсюду терпели царя, вельможу или крупного землевладельца, позволяли ему устанавливать свои собственные правила, оценивать людей и вещи по своей шкале и попирать их местные правила, платить за услуги не деньгами, а почестями, быть законом в собственном лице, – всё это было символом того, что в глубине души люди осознавали свою же правоту и благородство, признавая при этом права каждого.
Магнетизм всякого самостоятельного поступка можно объяснить, если разобраться в том, почему нам столь нужна вера в себя. Кто этот доверительный хранитель? В чём состоит изначальное «Я», которому всеобщая уверенность может быть оправдана? Что это за неизмеримая, неподвижная звезда, луч которой проникает даже в ничтожные и грязные поступки, если хоть чуть-чуть светит там независимость? Разобравшись, мы придём к тому источнику, к сути гения, добродетели и самой жизни, который мы называем спонтанностью или инстинктом. Мы зовём эту первородную мудрость интуицией, в отличие от всех «дополнительных» знаний – tuition. В этой глубокой силе – последний факт, за который нельзя заглянуть дальше. Все вещи находят в ней общее начало. Ощущение бытия, которое в тихие часы поднимается в душе неведомо как, не отделено ни от вещей, ни от пространства, ни от света, ни от времени, ни от человека, оно едино с ними и проистекает из того же источника, что порождает их жизнь и существование. Сперва мы приобщаемся к жизни, обитающей во всём сущем, а уже потом видим всё это как явления природы и забываем, что причастны тому же источнику. Здесь – родник наших действий и мыслей. Здесь – лёгкие того вдохновения, что дарует человеку мудрость и которое нельзя отвергать без кощунства и отрицания Бога. Мы лежим на коленях у безграничного разума, который вкладывает в нас свою истину и действует через нас. Когда мы различаем справедливость или истину, мы ничего не делаем сами, а лишь даём путь их лучам. Если спросить, откуда это исходит, если попытаться влезть в самую душу, всё философствование окажется бессильным. Мы можем лишь утверждать, что оно есть или его нет. Каждый отличит произвольные акты своего ума от непроизвольных восприятий, и знает, что его невольным восприятиям нужно полное доверие. Можно ошибаться в их выражении, но сами они столь же неоспоримы, как день и ночь. Мои сознательные волевые усилия и приобретения обычно беспорядочны; однако самая мечтательная грёза, самое робкое врождённое чувство вызывают у меня любопытство и уважение. Пустоголовые люди опровергают с одинаковой готовностью и чужие взгляды, и чужие наблюдения, даже скорее последние, потому что не различают «перцепцию» и «мнение». Им кажется, что я выбираю видеть то или иное. Но восприятие – не игра прихоти, а фатальная данность. Если я заметил какую-то особенность, увидят её и мои дети, а потом, со временем, всё человечество, – пусть никто до меня её не отмечал. Ведь то, что я видел, так же реально, как само солнце.
Связь души с Божественным Духом настолько чиста, что грех – вставлять сюда какие-то «посредники». Когда Бог говорит, Он даёт не одну вещь, а всё сразу: озаряет мир своим голосом, бросает лучи света, времени, природы и душ из центра нынешней мысли, заново творя всю картину. Когда сознание просто и открыто для небесной мудрости, ветхое уходит в прошлое: средства, учителя, тексты, храмы становятся ненужны; душа живёт сейчас, поглощая и прошлое, и будущее в одном настоящем мгновении. Всё делается священным, будучи соотнесённым с этим источником, – и одно не менее другого. Все вещи распадаются к своему центру, к своей причине, и в этом всеобщем чуде исчезают все мелкие и единичные чудеса. Если человек утверждает, что знает и говорит о Боге, но уводит вас к терминологии какой-то древней, истлевшей цивилизации, – не верьте ему. Разве желудь лучше дуба, в котором он раскрылся и достиг совершенства? Разве родитель лучше ребёнка, которому передал свою зрелость? Откуда же тогда берётся весь этот культ прошлого? Века сговариваются против ясного ума и верховной власти души. Время и пространство – это всего лишь физиологические краски, которые даёт нам глаз, а душа – это чистый свет: там, где она, там день; там, где она была, – уже ночь. История становится навязчивой и вредной, если она не более чем весёлая притча о моём собственном бытии и становлении.
Человек робеет и оправдывается; он уже не держится прямо, не смеет сказать «Я думаю» или «Я существую», а все время ссылается на мудрецов и святых. Ему стыдно перед любой травинкой или розовым кустом на ветру. Эти розы у меня под окном не вспоминают прежние розы и не ждут будущих – они целиком в том, чем являются сами, сегодня вместе с Богом. Им неведомо время. Это просто роза, она безупречна в каждом мгновении своего бытия. Пока не раскрылся её бутон, в нём уже есть вся жизнь; расцвев, она не становится «больше»; когда остаётся лишь корень без листьев, она не становится «меньше». Её сущность в полноте удовлетворена, и она во все моменты одинаково гармонирует с природой. А человек всё переносит на завтра или вчера; он не живёт в настоящем, он оглядывается на прошлое с сожалением и не замечает окружающих богатств, тянется на цыпочках в будущее. Он не может стать ни счастливым, ни сильным, пока не научится, подобно природе, жить в настоящем, над временем.
Вроде бы и так ясно, а вот как много сильных умов не решается услышать Бога, если Он не говорит цитатами из Давида, Иеремии или Павла. Но не всегда мы будем придавать так много значения кучке цитат, нескольким ярким биографиям. Мы похожи на детей, заучивающих наизусть наставления бабушек и учителей или, когда подрастаем, фразы встретившихся нам людей таланта и характера, а потом неловко пытаемся точно воспроизвести эти слова. Но стоит достичь того же взгляда на вещи, который был у тех, кто произнёс эти слова, – мы начинаем понимать их смысл и отпускаем их сами. Когда понадобится, мы и сами найдём такие же хорошие слова. Если мы будем жить подлинно, мы будем видеть по-настоящему. Сильному человеку быть сильным так же просто, как слабому – слабым. Когда мы открываем новые горизонты, мы охотно выбрасываем из памяти запылившиеся сокровища. Когда человек живёт в согласии с Богом, его голос звучит сладко, как шелест кукурузы или журчание ручья.
И вот, наконец, самая главная истина в этом предмете остаётся недосказанной, и, возможно, её вообще нельзя выразить словами, ибо всё, что мы говорим, – лишь далёкое воспоминание интуитивного озарения. А если попытаться приблизиться к ней, я бы сформулировал это так: когда рядом с тобой благо, когда ты ощущаешь полноту жизни в себе, оно не придёт по знакомым или привычным тропам; ты не увидишь чужих следов, не услышишь голосов людей; ты не узнаешь никакого имени; путь, мысль, добро – всё будет абсолютно новым и чуждым прежнему опыту. Ты уходишь прочь от людей, а не к людям. Все, кто когда-либо существовал, становятся забытыми слугами этого пути. И страх, и надежда остаются где-то внизу, они здесь неуместны. Даже надежда здесь выглядит чем-то низменным. В час видения нет ничего, что можно назвать благодарностью или истинной радостью. Душа, поднявшаяся над страстями, видит единое основание и вечную причину, созерцает само собой существующие Истину и Праведность и успокаивается в осознании, что всё идёт как надо. Огромные просторы природы – Атлантика, Южные моря, годы, столетия – не имеют значения. То, что я ощущаю сейчас, лежало в основе каждого прошлого состояния жизни и обстоятельств, как лежит и под настоящим, и под тем, что мы называем жизнью, и под тем, что мы называем смертью.
Важно только живое движение, а не то, что «было прожито». Сила оставляет нас в минуту застоя; она живёт в моменте перехода от прошлого к новому, в преодолении пропасти, в рывке к цели. Именно это-то и ненавидит мир – что душа становится; ведь это обесценивает прошлое, превращает все богатства в нищету, всю репутацию в стыд, уравнивает святых с преступниками, отодвигает и Иисуса, и Иуду. Зачем же мы говорим о самостоятельности? Потому что, пока душа пребывает в настоящем, её сила не столько «уверена», сколько действенна. Говорить «я на что-то полагаюсь» – слишком внешне. Говори лучше о том, что воплощает доверие, потому что оно действует и есть. Тот, кто исполняет принципы глубже, чем я, тот управляет мной, даже если ничего не предпринимает. Вокруг него я буду кружиться по закону духовного тяготения. Когда мы говорим о высшей добродетели, это кажется нам лишь образным словом. Мы пока не видим, что добродетель – это высота, и по естественному закону всякий человек или сообщество людей, пластичные и проницаемые для принципов, смогут превзойти города, нации, королей, богачей, поэтов, которые такой проницаемостью не обладают.
В конечном итоге в любом вопросе мы быстро доходим до того, что все явления сводятся к Единому Благословенному. Само-сущность – качество высшей Причины, и степень благости вещи определяется тем, насколько глубоко она приобщена к этой само-сущности. Всё в мире реально ровно настолько, насколько оно пронизано силой добродетели. Торговля, земледелие, охота на китов, война, ораторское искусство, личный вес – всё это нечто заслуживающее моего уважения, поскольку является примером присутствия и пусть не до конца чистого действия этой силы. Та же закономерность работает в природе ради сохранения и роста. Мера правоты в природе – это сила. Природа не даёт существовать тому, что не может себя поддержать. Возникновение и созревание планеты, её равновесие и орбита, дерево, выпрямляющееся после штормового ветра, жизненные резервы каждого животного и растения – всё доказывает, что душа, которая может опираться на себя, тем самым себя и поддерживает.
Так всё сходится к одному: давайте не скитаться, а останемся дома с нашей главной причиной. Давайте ошеломим толпу людей, книг и учреждений простым объявлением божественного факта. Пусть пришельцы снимут обувь: здесь живёт Бог. Пусть наша простота судит их, а наша покорность собственному закону покажет, как ничтожны природа и судьба рядом с нашим сокровенным богатством.
Но сейчас мы ведём себя как толпа. Человек не боится человека и не слышит в себе призыва к уединению – чтобы связаться с сокровенным океаном своего «я», – напротив, он бегает по миру, выпрашивая ковш воды из чужих кувшинов. Нам надо идти в одиночку. Мне больше по душе пустая церковь перед началом службы, чем самая вдохновенная проповедь. Как же всё выглядит просторно, прохладно и целомудренно: каждый сидит в своём особом святилище! Так и нужно нам сидеть всегда. Зачем мы должны перенимать слабости друга, жены, отца или ребёнка, только потому что они с нами у одного камина или в них течёт наша кровь? У меня общая кровь со всеми людьми, и это не повод приобщаться к их капризам или глупости, стыдясь того, что я не поддаюсь им. Но наша отчуждённость не должна быть механической, а духовной, то есть мы должны возвыситься. Порой весь мир, похоже, сговорился докучать тебе бессмысленными мелочами: друзья, клиенты, дети, бедность, страх, благотворительность – все разом стучатся к тебе в дверь и кричат: «Выйди к нам!» Но оставайся на высоте; не лезь в их беспорядок. Власть, которую люди имеют надо мной, я сам им даю своей слабостью любопытства. Никто не может приблизиться ко мне, если я сам не позволю этого. «Что мы любим, то уже имеем, а желанием лишь теряем любовь.»
Если мы не можем сразу взойти к святости покорности и веры, то хотя бы противостанем искушениям; объявим «состояние войны» и пробудим Тора и Одина – то есть мужество и твёрдость в наших саксонских сердцах. Как это сделать в такие спокойные времена? Говорить правду. Остановить лживое гостеприимство и лживую привязанность. Больше не жить в ожиданиях этих обманщиков, с которыми мы общаемся. Сказать отцу, матери, жене, брату, другу: «Я жил с вами по внешним приличиям. Отныне я служу истине. Имейте в виду, что теперь для меня никакие законы, кроме вечного, не писаны. Мне не нужны договоры – достаточно того, что мы близки. Я постараюсь заботиться о родителях, содержать свою семью, хранить супружескую верность одной жене – но все эти отношения я буду наполнять по-новому и беспрецедентно. Я апеллирую от ваших норм к самому себе. Я должен быть самим собой. Больше я не стану ломаться ради вас, ни ради тебя, ни ради тебя. Если вы сможете любить меня таким, как я есть, всем нам будет лучше; если нет – я всё равно буду стараться быть достойным вашей любви. Я не стану скрывать своих симпатий и отвращений. Буду верить, что глубина священна, что под солнцем и луной я вправе делать всё, что по-настоящему радует меня и велит мне сердце. Если ты благороден, я тебя буду любить; если нет, не стану обманывать нас обоих притворной лаской. Если ты искренен, но в другой правде, – держись своих товарищей, а я пойду к своим. И всё это я делаю не от эгоизма, а смиренно и честно. Так будет на пользу и тебе, и мне, и всем, как бы долго мы ни жили в обмане, нам пора жить в правде». – «Но ведь так ты огорчишь близких!» Да, возможно. Но я не могу продать им свою свободу и силу ради снисхождения к их чувствительности. Кроме того, у каждого из них наступают минуты, когда они тоже видят абсолютную истину. В такие мгновения они меня поймут и сами захотят сделать то же самое.
Толпа считает, что, отвергая её порядки, ты отвергаешь всякие правила и становишься антиномистом. А неистовый чувственник тут же прячется за слово «философия», чтобы оправдать свои пороки. Но закон сознания остаётся в силе. Существуют два «исповедальных места», в одном из которых нам придётся очиститься. Можно пройти круг обязанностей и оправдаться перед внешними людьми или перед совестью. Ты можешь проверить, доволен ли тобой отец, мать, кузен, сосед, горожанин, кот или пёс – есть ли им, что тебе упрекнуть? Но можно и пренебречь этой «зеркальной» оценкой и оправдать себя перед самим собой. У меня свои строгие требования и безупречный круг. Он отказывает многим поступкам в праве называться «долгом». Но если я сумею выполнить его веления, мне не нужно будет придерживаться народного кодекса. Если кто-то полагает, что этот закон «слишком мягок», пусть попробует исполнить его хотя бы день.
Конечно, человек, который отбросил обычные мотивы и решился полагаться лишь на себя, должен обладать в чём-то божественным. Пусть у него будет высокое сердце, верная воля и ясный взгляд, чтобы он мог, не притворяясь, быть сам себе и учением, и обществом, и законом, чтобы простая цель была для него столь же непреклонной, как для других железная необходимость.
Кто посмотрит на нынешнее состояние, которое мы привычно называем «обществом», увидит, как востребованы подобные принципы. Кажется, что у людей вынули и нервы, и сердце, и мы превратились в робких пессимистов. Боязнь правды, судьбы, смерти, боязнь друг друга. Наш век не даёт великих, цельных личностей. Мы ждём людей, которые обновят жизнь и общественный строй, но видим, что большинство неспособно удовлетворить даже собственные нужды, амбиции у них чрезмерны, а сил недостаёт, и они только день за днём просят или ищут подаяния. Наша домашняя жизнь, наши искусство, профессии, браки, религия – всё выбрано не нами, а за нас. Мы «солдаты» гостиной, избегаем суровых схваток с судьбой, где и рождается сила.
Наши юноши, едва потерпев первое поражение, тут же впадают в уныние. Если начинающий торговец разорится, говорят, что он «конченый человек». Если человек с тонким дарованием окончил колледж и за год не устроился на должность в Бостоне или Нью-Йорке, он и его друзья считают это крахом, и он имеет право на всю жизнь жаловаться. А какой-нибудь парнишка из Нью-Гэмпшира или Вермонта, который перепробовал и вождение грузов, и фермерство, и уличную торговлю, и учительство, и проповеди, и журналистику, и даже поработал конгрессменом, купил земельный участок, – всё это за разные годы, и всякий раз, как кошка, приземлялся на лапы, – он стоит сотни этих «кукольных» выпускников города. Он идёт вровень со своими днями и не стесняется отсутствием «профессии», ибо не откладывает жизнь на завтра, а живёт её прямо сейчас. У него не одна возможность, а сто. Пусть появится Стойкий, кто раскроет людям их внутренние ресурсы, скажет, что они не ивы, пригибающиеся к земле, а могут и должны выпрямиться; что, научившись полагаться на себя, они раскроют в себе новые способности; что человек есть живое Слово, призванное исцелять народы; что ему должно быть стыдно жалости к себе, и в тот миг, когда он поступает по-своему, вышвыривает законы, книги, идолов и традиции из окна, уже не нужно его жалеть, а следует ему благодарить и чтить. И такой учитель вернёт человеческую жизнь к сиянию, сделает его имя дорогим истории.
Нетрудно видеть, что усиление веры в себя произведёт революцию во всех областях – в религии, в образовании, в профессиях, в образе жизни, в объединениях, в собственности, в теоретических взглядах.
1.
Во что только люди не верят, особенно в молитве! Их так называемое «святое дело» не то чтобы храброе или даже достойное. Молитва обращена куда-то вовне, ища чего-то стороннего, и тонет в бесконечном хаосе природного и сверхъестественного, посреднического и чудесного. Молитва, просящая о какой-то конкретной милости – о чём-то меньшем, чем всеобщее благо, – порочна. Истинная молитва – это созерцание фактов бытия с высшей точки, монолог ликующей души, дух Божий, провозглашающий совершенство своих дел. Но молитва как инструмент достижения частного интереса – жалка и подла. Она подразумевает двойственность там, где есть единство природы и сознания. Лишь тогда, когда человек сольётся с Богом, он перестанет просить. Он увидит, что каждая работа пронизана молитвой: молитва фермера, опустившегося на колени в поле прополоть сорняки; молитва гребца, который синхронно с движением весла погружается в поток, – хотя и ради сиюминутных целей, но всё это молитвы, слышимые природой. В пьесе Флетчера «Бондука» герой Каратак, услышав совет узнать волю бога Аудата, отвечает:
«Его тайный замысел в наших поступках;
Наша доблесть – наши боги.»
Другая ложная молитва – это наши сожаления. Недовольство – признак того, что мы не верим в себя, слабость воли. Плачь о невзгодах, если ты сможешь этим помочь страдающему; если нет – занимайся своим делом, и беда уже начнёт отступать. Так же жалка наша «солидарность в сострадании»: приходим к плачущим, присоединяемся к их глупым слезам, вместо того чтобы встряхнуть их ударом правды и привести в контакт с собственным разумом. Секрет счастья кроется в том, чтобы радоваться делом. Человек, способный сам себе помочь, всегда будет желанен для богов и людей; перед ним все двери открыты, его встречают все языки и славят все почести, все глаза с завистью провожают. Мы любим и восхищаемся им, потому что он обходится без нашей любви и одобрения, напротив, он презирал наше неодобрение и шёл дальше своим путём. Боги любят его, потому что люди ненавидели. «К тому, кто упорно стремится к цели, – сказал Зороастр, – блаженные Бессмертные спешат навстречу».
Каковы молитвы человека, таковы и его убеждения: если первые – болезнь воли, вторые – болезнь ума. Люди, подобно глупым израильтянам, твердят: «Не говори с нами Бог, а то умрём. Говори лучше ты, говори кто-нибудь, и мы послушаемся». Везде я сталкиваюсь с тем, что мне мешают встретиться с Богом в моём ближнем, ведь тот запер двери своего храма и пересказывает лишь предания о Боге кого-то другого, или брата брата. Любой новый ум привносит новую классификацию. Если ум этот особенно силён, как у Локка, Лавуазье, Хаттона, Бентама, Фурье, то он навязывает свою систему другим, и вот – новое учение. Чем глубже мысль и чем больше фактов она охватывает и делает доступными ученикам, тем сильнее они довольны. Особенно очевидно это в доктринах и церквях: это тоже классификации могучих умов, интерпретировавших базовые идеи долга и связь человека с Высшим. Таковы кальвинизм, квакерство, сведенборгианство. Ученик испытывает восторг, подчиняя всю реальность новой терминологии, словно девочка, которая, изучив основы ботаники, видит, как мир вокруг преобразился. Некоторое время этот ученик ощущает прирост сил от созерцания учительской мысли. Но в негармоничных умах эта классификация обожествляется и превращается в цель, а не в быстро иссякающее средство, так что у них границы этой системы сливаются в глазах с границами вселенной, а звёзды небесных сводов мерещатся им висящими на арке, построенной их учителем. Им непонятно, как «чужаки» могут иметь право видеть и думать; они убеждены: «наверно, вы украли у нас этот свет». Они ещё не понимают, что свет, не загнанный в систему, неподатливый, в любой лачуге может вспыхнуть, хоть и в их собственной. Пусть пока щебечут, считая его своим. Если они честны и поступают хорошо, вскоре их уютный загончик окажется тесным и гнилым, он рухнет, а бессмертный свет снова будет, как в первое утро, юным и радостным, сияя бесчисленными гранями над всей вселенной.
2.
Недостаток культуры собственной души порождает суеверное почитание Путешествий – с их идолами: Италией, Англией, Египтом, которые так манят образованных американцев. Но Англия, Италия и Греция величественны в нашем воображении только потому, что те, кто их прославил, стояли на своём месте неколебимо, как ось земная. В мужские часы мы чувствуем, что наш долг – это и есть наше место. Душа не странница. Мудрец остаётся дома, и когда нужда или обязанность зовёт его в дальние края, он и там остаётся дома, и люди понимают, глядя на его лицо, что он прибыл как посланец мудрости и добродетели, как государь, а не как чужак или слуга.
Я не возражаю против кругосветных путешествий – для искусства, для науки, для благотворительности, при условии, что человек уже «обжит» дома и не бежит за рубеж в надежде найти там что-то большее, чем знает. Тот, кто путешествует ради развлечения или в поисках чего-то, чего при себе не имеет, уходит от самого себя и стареет, находясь среди «старых» вещей, даже будучи юным. В Фивах, в Пальмире, воля и разум его ветшают, как и те руины. Он таскает руины к руинам.
Путешествия – это рай для глупца. Первые же поездки показывают, что от перемены мест счастья не прибавляется. Дома я грезил, что в Неаполе или Риме утону в красоте и забуду свою тоску. Я собирал чемодан, прощался с друзьями, садился на корабль – и внезапно просыпался в Неаполе, где рядом со мной оказывался тот же жёсткий факт: унылое «я», столь же неумолимое и неизменное, от которого я бежал. Я брожу по Ватикану, дворцам, стараюсь «опьянеть» видами и впечатлениями – и не опьяняюсь. Мой «гигант» следует за мной повсюду.
3.
Но увлечение путешествиями – лишь симптом более глубокой болезни, поражающей умственную жизнь. Наш интеллект бродяжничает, а система воспитания поощряет эту беспокойность. Мы «уезжаем мысленно», даже если телу некуда деться. Мы подражаем другим – что это, как не «странствие ума»? Мы строим дома в чужом стиле, украшаем полки чужеземной утварью; наши взгляды, наши вкусы, наши способности тянутся к Прошлому и Далёкому. А ведь душа сама порождает искусства везде, где они расцветали. Художник искал свой образ в собственной голове, применяя свою мысль к делу и к условиям. Зачем нам повторять дорический или готический стиль? Красота, удобство, величие мысли и её самобытное выражение доступны и нам ничуть не меньше. Если американский зодчий будет с вдохновением и любовью изучать конкретное задание: наш климат, почву, продолжительность дня, нужды людей, особенности правления, – тогда он создаст такое здание, что удовлетворит всем этим требованиям, а заодно порадует вкус и чувство прекрасного.
Настаивай на своём, никогда не копируй. Свой собственный дар ты несёшь каждое мгновение, подпитывая его всем путём жизни, а «заимствованным» талантом другого человека ты владеешь лишь наполовину и временно. Никто, кроме Творца, не знает, в чём подлинное призвание человека, – до тех пор, пока он его не проявил. Кто бы мог «научить» Шекспира быть Шекспиром? Или наставить Франклина, Вашингтона, Бэкона, Ньютона? Любой великий человек – явление уникальное. Сципион был именно тем, чем не мог стать никто другой; Шекспира нельзя создать путём штудирования Шекспира. Делай то, что тебе назначено, и нет предела твоим надеждам и дерзаниям. Для тебя и сейчас существует столь же мощная и прекрасная форма выражения, как колоссальная резьба Фидия, как пирамиды египтян, как перо Моисея или Данте, – но это будет иная форма. Душа, богатая во всех аспектах, с тысячерассечённым языком, не станет себя повторять; но если ты слышишь, что говорили эти патриархи, уж конечно, ты можешь ответить им в том же регистре голоса, ведь ухо и язык – органы одного существа. Держись светлых и благородных областей жизни, слушай сердце, и ты сам воссоздашь первозданный мир заново.
4.
И вот – как в религии, образовании, искусстве мы смотрим наружу, так же мы поступаем и в общественных делах. Все хвалятся, что улучшают общество, а никто не меняется сам.
Общество не движется вперёд. Оно теряет на одном фланге столько же, сколько выигрывает на другом. Оно постоянно меняется: было варварским, стало цивилизованным, крестилось, разбогатело, увлеклось наукой, – но всё это не улучшение. За каждое приобретение мы чем-то жертвуем. Накопив новые умения, мы теряем врождённые инстинкты. Сравните благообразного, грамотного, мыслящего американца, у которого в кармане часы, карандаш и вексель, с голым туземцем из Новой Зеландии, владеющим дубиной, копьём, циновкой и одной двадцатой частью шалашика, – вы увидите: да, европеец приобрёл удобства, но утратил изначальную силу. Путешественники рассказывают, что если ударить дикаря топором, его рана через день-два затягивается, будто это удар по мягкой смоле, а европеец от этого же удара умирает.
Цивилизованный человек построил себе повозку, но потерял способность ходить пешком. Он держится на костылях, а не на собственных мышцах. У него дорогие швейцарские часы, но он не может ориентироваться по солнцу. Он обладает гринвичскими морскими таблицами, и, чувствуя, что при нужде их всегда поднимет, не знает ни одной звезды на небе. Он не различает солнцеворота, не знает толком даже равноденствия, и весь яркий годовой календарь не отзывается в его душе никаким «часовым механизмом». Его записные книжки ослабляют память, библиотеки перегружают остроумие, а страховые конторы словно бы увеличивают число несчастных случаев. Можно ли не усомниться, что машины не обременяют нас? Не утратили ли мы в изощрённости кое-что из энергии, а в христианстве, оформленном бюрократией и ритуалами, – кое-что от буйной первобытной добродетели? Каждый стойкий стоик был стоиком, а у нас, в христианском мире, где христианин?
Нравственный критерий не колеблется так же, как не меняется планка человеческого роста. Не бывало великих людей больше, чем было когда-то. Есть поразительное равенство между первыми и последними героями, и никакое наше «просвещённое» XIX столетие не в силах воспитать больше, чем те, о ком писал Плутарх за двадцать с лишним веков до нас. Человеческий род не совершенствуется во времени. Фокион, Сократ, Анаксагор, Диоген были велики, но они не создали «клана». Тот, кто и правда из их круга, не будет назван их именем, а станет самим собой и заодно основателем новой школы. Искусства и изобретения эпох – это лишь её наряд, и они не делают людей сильнее. Вред, нанесённый техническими «улучшениями», может перекрыть их пользу. Гудзон и Беринг совершили такие открытия, пользуясь простыми лодками, что восхитили Перри и Франклина, и те при всей роскоши научно-технических снаряжений не превзошли их. Галилей с одним «театральным» телескопом увидел более чудную картину звёзд, чем кто-либо после него. Колумб открыл Новый Свет на небольшом судне без палубы. Забавно видеть, как из употребления исчезают и гибнут те самые средства и приборы, которые ещё недавно были сенсационной гордостью. Великий гений возвращается к сути человека. Мы считали, что прогресс военной науки – один из триумфов, но Наполеон завоевал Европу с помощью бивуака, по сути вернувшись к «голой отваге» и отбросив все громоздкие приспособления. «Невозможно иметь идеальную армию, – сказал он Лас Казасу, – не отменив вооружений, складов, интендантов, обозов, до тех пор, пока, в подражание римским легионам, солдат не будет получать зерно, молоть его на ручной мельнице и печь себе хлеб сам.»
Общество – это волна. Волна движется вперёд, но вода, из которой она состоит, не поднимается с долины на гребень. Единство это лишь явление. Люди, составляющие нацию сегодня, завтра умрут вместе с их опытом.
И потому полагаться на Имущество (включая и доверие к государствам, которые его охраняют) означает не доверять самому себе. Люди столько времени смотрели «вовне», что привыкли считать религиозные, научные, гражданские институты стражами собственности, и любое посягательство на них вызывает у них ужас, словно это нападение на их добро. Они оценивают друг друга, исходя из того, что у кого есть, а не кто он есть. Но человек, обладающий культурой, начинает стыдиться своего имущества, проникшись новым почтением к собственной природе. Он особенно ненавидит то, что досталось случайно, – по наследству, даром или даже преступлением; оно представляется ему не настоящим владением, оно не укоренено в нём и лишь лежит без движения, пока никакая революция или вор не отнимет его. Зато то, чем человек становится, неизбежно переходит к нему, и всё, что он приобретает таким образом, – это «живая собственность», не зависящая от воли правителей, толпы, переворотов, огня, бури, банкротств. Она возрождается везде, где человек дышит. «Твоя доля жизни, – сказал халиф Али, – сама ищет тебя; будь спокоен и не ищи её». Из-за нашей зависимости от внешнего барахла мы так трепещем перед «числом». Политические партии собирают многолюдные съезды; чем больше собрание, чем громче возгласы «Делегация из Эссекса! Демократы из Нью-Гэмпшира! Виговцы из Мэна!» – тем более воодушевлённым чувствует себя молодой патриот. Также и реформаторы созывают конгрессы, голосуют, принимают резолюции толпой. А Бог не придёт к вам этим путём, ему угоден метод строго обратный. Лишь когда человек откажется от всякой внешней поддержки и останется в одиночестве, он становится сильным и способен превозмочь. С каждым, кто присоединится к его знамени, он, наоборот, становится слабее. Разве человек не лучше целого города? Не проси ничего у людей; в непрестанном круговороте всё исчезает, а ты один должен стать непоколебимой колонной, поддерживающей всё вокруг. Тот, кто знает, что сила – внутри, кто видит, что слаб, ибо ждал добра извне, и, осознав это, без колебаний отдаётся своей мысли, тот сразу выпрямляется, стоя ровно, обретает власть над телом и вершит чудеса, подобно тому, кто стоит на ногах, а не пытается стоять на голове.
Пусть всё то, что мы зовём Удачей, станет для тебя лишь материалом, а не игрой. Большинство людей азартно рискуют с ней: то выиграют всё, то потеряют всё, поскольку колесо её вращается. Ты же не принимай участия в этой игре, а заключи сделку с Причиной и Следствием – канцлерами Божьими. Пусть твоя Воля трудится и приобретает, и тогда тебе удастся сковать колесо Случая, сесть рядом без страха, наблюдая его обороты. Политическая победа, повышение арендной платы, выздоровление больного, возвращение отсутствующего друга или любой другой удачный случай поднимает тебе настроение, и ты считаешь, что впереди – хорошие дни. Не обманывайся. Ничто не принесёт тебе покоя, кроме тебя самого. Ничто не принесёт покоя, кроме торжества принципов.
Некоторые исследования о «Самостоятельности» Эмерсона
• Pattee, Fred L. «Critical Studies in American Literature. II. An Essay: Emerson’s Self-Reliance.» Chautauquan 30 (March 1900): 628—33.
• Klammer, Enno. «The Spiral Staircase in „Self-Reliance“.» Emerson Society Quarterly, no. 47 (II Quarter 1967): 81—83.
• Woodruff, Stuart. «Emerson’s „Self-Reliance“ and „Experience“: A Comparison.» Emerson Society Quarterly, no. 47 (II Quarter 1967): 48—50.
• Anderson, Quentin. The Imperial Self: An Essay in American Literary and Cultural History. New York: Alfred A. Knopf, 1971.
• Bottorf, William K. «„Whatever Inly Rejoices Me“: The Paradox of „Self-Reliance“.» ESQ 18 (IV Quarter 1972): 207—17.
• Bloom, Harold. «The Freshness of Transformation or Emerson on Influence.» In Levin, pp. 129—48.
• Bloom, Harold. «Emerson: The Self-Reliance of American Romancism.» In Figures of Capable Imagination, pp. 46—64. New York: Seabury Press, 1976.
• Ramaswamy, S. «Emerson: The Ambivalence of His Self-Reliance.» Literary Criterion 18 (1983): 98—107.
• Joswick, Thomas P. «The Conversion Drama of «Self-Reliance’: A Logological Study.» American Literature 55 (Dec. 1983): 507—524.
• Hughes, Gertrude Reif. Emerson’s Demanding Optimism. Baton Rouge: LSU P, 1984.
• Cavell, Stanley. «Being Odd, Getting Even: Threats to Individuality.» In Reconstructing Individualism, Thomas C. Heller ed., pp. 278—312, 350—351. Stanford: Stanford UP, 1986.
• Jacobson, David. «Vision’s Imperative: «Self-Reliance’ and the Command to See Things as They Are.» Studies in Romanticism 29 (Winter 1990): 555—570.
• Masur, Louis P. ««Age of the First Person Singular’: The Vocabulary of the Self in New England, 1780—1850.» Journal of American Studies 25 (Aug. 1991): 189—211.
• Hodder, Alan D. ««After a High Negative Way’: Emerson’s «Self-Reliance’ and the Rhetoric of Conversion.» Harvard Theological Review 84 (Oct 1991): 423—446.
• Harris, Kenneth Marc. «Emersonian Self-Reliance and Self-Deception Theory.» Philosophy and Literature 15 (Oct 1991): 286—294.
• Patell, Cyrus R. K. «Emersonian Strategies: Negative Liberty, Self-Reliance, and Democratic Individuality.» Nineteenth-Century Literature 48:4 (1994 Mar): 440—79.
• Kateb, George. Emerson and Self-Reliance. Thousand Oaks, CA: Sage P, 1995.
• Cavell, Stanley. «Betting Odd, Getting Even.» In Rosenheim, Shawn (ed.) & Rachman, Stephen (ed.). The American Face of Edgar Allan Poe, pp. 3—36. Baltimore, MD: Johns Hopkins UP, 1995.
• Stephenson, Will & Stephenson, Mimosa. «Emerson’s «Self-Reliance’.» Explicator 53:2 (1995 Winter): 81—82.
• Lyttle, David. «Emerson’s Transcendental Individualism.» CS 3 (1995): 89—103.
• Sloan, Gary. «Emerson’s «Self-Reliance’.» Explicator 55:1 (1996 Fall): 19—22.
• Mitchell, Verner D. «Emerson’s Self-Reliance.» Explicator 55:2 (1997 Winter): 79—80.
• Jin, Wenjun. «Cohesion and Emerson’s Prose Style.» L&L 21 (1996): 17—28.
• Vallins, David. «Self-Reliance: Individualism in Emerson and Coleridge.» Symbiosis: A Journal of Anglo-American Literary Relations 5:1 (2001 Apr): 51—68.
• Buell, Lawrence. «Emersonian Self-Reliance in Theory and Practice.» Глава 4 в книге Emerson. Cambridge: Belknap, 2003.