Баррей стоял у окна, в пол-оборота. Поглядывал то на улицу, то на старого приятеля. Они давно уже сидели в номере у Баррея. Вик пил и плакался. Баррей слушал и размышлял. На улице давно был день. Чудесный золотой день Столицы… Жалко, что последний. Завтра с утра Баррей решил возвращаться. Времени было мало. Он это чувствовал.
Вик молчал. Баррей понял, что исповедь закончена, подошел, сел напротив.
– Самым умным из нас оказался Фалко, – сказал он старому приятелю, – Ты сам еще ничего этого не знал. Тем более – мы. А он уже чуял, что ты – не на месте. Что твоя Судьба ходит другими дорожками. И нечего тебе делать в этой распрекрасной Столице. Он рычал – стало быть ругался. Стало быть, пытался дать тебе понять, чтоб шел ты отсюда…
Вик снова замотал головой – то ли засмеялся, то ли икнул, то ли всхлипнул. То ли все это вместе. Баррей дотянулся до него через стол, встряхнул за руку, заставляя поднять голову и посмотреть на себя.
– Слушай, что я скажу! Сейчас ты ляжешь и хорошенько проспишься. Я пойду в город, мне нужно кое-что разузнать. Утром подниму. Рано. До рассвета. Упакуемся и поедем. Ты – едешь со мной, понял?
Вик смотрел. Пьяный-то пьяный, но это он и услышал, и понял очень хорошо. Проблема в том, что он не верил тому, что слышит.
Баррей, смеясь, развел руками и ехидно сообщил:
– Дзаянчи, дорогуша!
Паром
Он разыскал ее на корме. В гордом одиночестве. Баррей заметил, что женщина очень любила смотреть на воду. Любую. Дождь, струи фонтана, ручеек, волна залива, набегающая на берег, или – как сейчас – широкая спокойная вода озера за кормой парома. И лицо у Лисы во время этого созерцания становилось мягким, чуть восторженным, а яркие фиолетовые глаза блаженно туманились.
Ну, и здесь, на корме, никто ей не мешал предаваться любимому занятию. Никто, кроме Баррея, а он твердо намерен был ей помешать.
– Лиса?
Она медленно повернула голову на голос. На губах таяла улыбка, которая Безликому не предназначалась. Женщина вздохнула, тряхнула длинной гривой распущенных волос.
– Баррей.