Седьмое Рождество
«Амфитрита» мягко покачивалась на рейде порта Р., убери негромкий скрип в снастях и вялое хлопанье волны, поднятой водогоном по скулам брига, и ее неспешное вальсирование можно было бы назвать бесшумным и пластичным. Юнга, удобно устроившись на пеньковом канате, прислонил спину к чешуйчатому кедровому хвосту морской богини, чье имя гордо носило судно, а голова с дубовой короной надежно удерживала бушприт размером с половину грота. Взор его блуждал по ночному небу, усеянному далекими светилами в хаотичном (здесь любой астролог поспорил бы) порядке, выискивая в выученных по названиям звездных семействах малейшие намеки на сходство и подобие, однако, как ни напрягалось юное и живое воображение, линии, соединяющие яркие точки на черном полотне, не складывались в хвосты, крылья, головы, мечи и торсы.
– Любуешься Лебедем? – Капитан закашлялся на полубаке, прямо над убежищем мальчика, облако серого дыма покинуло трубку Кэпа и тут же было растерзано береговым ветром.
– Больше походит на гнутый крест, – усмехнулся юнга. – Вроде того, что болтается на шее Боцмана после сегодняшней драки.
– Ошибаешься, – задумчиво протянул моряк. – Гордо поднятая голова, длинная прямая шея и великолепные крылья, расправленные в гордом полете. Вот же, взгляни, чудо-картина, вышедшая из-под кисти Создателя.
– А вы романтик, Кэп, – юнга поднялся с места. – Скажите, сэр, на «Амфитрите» весь вечер только и разговоров, что про…
– Про стычку с докерами? – Капитан покачал головой. – И говорить не о чем, пустяшное дело.
– Про вашу трубку, – поправил его юнга. – Раньше ее у вас не видели.
– Эта трубка «ходила» под другими парусами, – коротко бросил морской волк и, не желая развивать тему дальше, закончил, выпустив изрядную порцию дыма. – Я выкупил ее из ломбарда, где она дожидалась меня долгих шесть лет, а вам, юнга, я советую отправиться спать, завтра в полдень выходим в море.
Он, прищурившись, строго посмотрел на арапчонка, но вдруг лицо моряка расправилось, и он, небывалый случай, подмигнул юнге:
– Идем в султанат.
Юное сердце затрепетало от упоминания о скорой встрече с родными местами, мальчик вытянулся во фрунт и гаркнул:
– Есть спать, сэр!
После чего быстрее пущенного ядра помчался на квартердек.
…Едва на бриге склянки пробили шесть утра, а сонный вахтенный протянул руку к загорелому плечу юнги – ткнуть маленького негодяя, безбожно проспавшего свое время, как арапчонок сам вывернулся из гамака, грохнулся на сырые доски второй палубы и, подскочив на месте, взлетел по трапу на мостик. Моряк смачно выругался и, посчитав себя сменившимся, отправился на предписанное уставом место, проклиная по пути всех морских чертей, холодный ночной дождь, промочивший его до подштанников, и «всякую дрянь», что портит воздух вонючим дыханием, а слух – громоподобным храпом. Забравшись в свой гамак, он моментально затих, но через мгновение и сам присоединился к комическому оркестру носов и глоток.
Капитан просыпался рано, когда-то, еще в пору его лейтенантства, это вошло в привычку, и теперь бывший капер не отказывал себе в удовольствии, едва раскрыв глаза, промочить горло грогом, приготовленным по собственному рецепту, и набить трубку листьями роскошнейшего табака, привезенного из Нового Света. Сия процедура носила почти ритуальный характер, все приготовления и особенно непосредственное вкушение производились в определенном ритме и в установленной строгой последовательности действий, граничащих с медитацией, но сегодняшняя мистерия была грубо прервана стуком в дверь каюты и просьбой войти от чернокожего наглеца, видит Бог, лучше бы он, несчастный, нарушил морской устав, покинул поле боя и предал бы товарищей.
– Боцманский линек заждался встречи с вашей спиной, юнга, – прорычал Капитан, вытирая грог с кителя и старательно сдерживаясь в выражениях.
– Простите, сэр, – арапчонок смутился, но остался на пороге, не собираясь ретироваться. – Где моя монета, что я отдал вам тогда, в султанате?
– Твоя монета? – глаза моряка полезли на лоб от негодования. – То была плата за пассажирский билет на «Амфитриту».
– Я помню, помню, сэр, – заторопился юнга, прижимая руки к груди. – Но мы идем обратно, и я подумал, надо бы вернуть украденное владельцу.
Взглянув на пораженного Кэпа, он бухнулся на колени:
– Я готов служить вам, сэр, полгода без жалованья.
Моряк заглотил остатки грога из бокала и усмехнулся:
– Монета ушла в ломбард, за нее я выкупил свою трубку, так-то вот, малыш.
– Отпустите меня на берег, – взмолился юнга, черные глаза его сверкали неистовством и намерением. – Я найду ломбард и заберу монету.
Капитан посмотрел на старинные ходики, тикающие на стене каюты в цепких объятиях медных лент, удерживающих хрупкий механизм от падения во время шторма:
– В твоем распоряжении пять часов, в полдень мы поднимем якорь, с тобой или без тебя.
Мальчик сильно торопился, сапоги с чужой ноги, да на пару размеров больше, беспорядочно колотили по мостовой, утраивая эхо шагов. Улочки Р. были пока пусты, описанный Капитаном в качестве основного ориентира доходный дом уже виднелся впереди, и юнга теперь опасался только одного: ломбард может быть закрыт по какой-либо причине, и тогда… и что тогда – он не хотел представлять, а посему продолжал переставлять ноги без устали и с надеждой. Ночной ливень здорово пролил мостовую, на шершавых бело-желтых спинах камней, плотно подогнанных друг к другу, поблескивало восходящее солнце, ветер трепал черные как смоль «пружинки» непослушной шевелюры, и когда наш герой подлетел к искомой двери, настроение у него соответствовало тревожному состоянию новобранца перед первым в своей жизни рукопашным боем. Ломбард тут же был взят на абордаж, хозяйка заведения, спустившаяся к прилавку минутой ранее, крайне удивилась столь пылкому и напористому посетителю.
– Мадам, – заявил срывающимся голосом прямо с порога раскрасневшийся, что было заметно даже при его цвете кожи, арапчонок. – У вас есть то, что я хотел бы выкупить.
– Мадемуазель, – поправила гостя девушка. – И что же это? Я не продаю сладкого и детских игрушек.
– Нет-нет, мадемуазель, – юнга покраснел еще сильнее. – Речь о золотой монете, старинной и очень ценной для одного человека.
Девушка вскинула брови. «Удивительное место ломбард, – подумала она, – некоторые вещи, весьма недурственные, пылятся годами, но есть и такие, что прыгают, словно лягушка, из рук в руки, то покидая эти стены, то возвращаясь вновь». Она с интересом посмотрела на юного покупателя антиквариата:
– Знаешь ли ты истинную стоимость этой монеты?
Арапчонок с готовностью кивнул:
– Мне кажется, да.
Хозяйка ломбарда, дивясь такому скорому и уверенному ответу, рассмеялась:
– И сколько?
– Я не имел в виду деньги, мадемуазель, – юнга слегка обиделся. – Я о том, что она должна занимать свое истинное место, предназначенное ей, и, простите, оно не здесь, а в кармане другого человека.
«Устами младенца глаголет, как известно…» – вспомнила она избитое выражение и, буравя взглядом посетителя, спросила:
– Не о долговязом ли мужчине, очень простом с виду, неуклюжем и странном в поведении, идет речь?
– Да-да, это он, – мальчик с надеждой закивал головой.
– Откуда ты родом? – неожиданно спросила хозяйка ломбарда, уже с нескрываемым интересом разглядывая своего юного собеседника.
– Я из султаната, – просто ответил арапчонок. – Там остались мои родители.
Девушка понимающе кивнула:
– Монета, которую ты просишь у меня, стоит половину дворца султана.
Она перегнулась через прилавок и с очаровательной улыбкой поинтересовалась у обескураженного покупателя:
– Как собираешься выкупать ее?
– Я буду откладывать жалованье, – вспыхнул юнга. – Сколько потребуется, главное, не отдавайте ее никому, дождитесь меня.
Девица выпрямилась сняла с полки костяные счеты и спокойно спросила:
– Сколько тебе платят?
Мальчик с гордостью назвал сумму. Мадемуазель, не моргнув глазом, пощелкала костяшками, несколько раз быстро перегоняя их туда и обратно, после чего снова перегнулась через прилавок:
– Придешь через пятьсот лет.
– Когда? – у арапчонка подкосились ноги.
– И это будет только аванс, – лучезарная улыбка хозяйки не прибавила оптимизма юному покупателю.
– Послушайте, мадемуазель, – он молитвенно сложил руки на груди. – Я объясню. Сегодняшней ночью я должен был умереть, не защищая свою семью или собственную жизнь, не отстаивая чьих-то интересов, не на людях, как герой, а в грязной подворотне, забитый толпой пьяных грузчиков ради забавы, просто так, от безделья. Жизнь мне спас незнакомый юноша, почти мой ровесник, обычный случайный прохожий. Это не был мастер фехтования, опытный боец или вооруженный до зубов солдат, но молодой человек предложил обменять себя на меня, и нам, хвала Аллаху, сказочно повезло избежать неминуемой расправы.
Мой капитан сказал, что я присутствовал при Рождении Любви в другом человеке. После случившегося я не мог сомкнуть глаз до самого утра, мне было стыдно, ибо сам я произвел на свет только грех. Я обокрал одного прохожего, когда другой возлюбил меня, и теперь я не успокоюсь, покуда не отыграю назад свой грех, не верну монету.
– Сходи в церковь и покайся, – девушка указала рукой в сторону храма. – А монету я придержу…
– Который час? – вдруг очнулся юнга.
Мадемуазель из ломбарда бросила взгляд на старые каминные часы, опирающиеся на мраморные львиные лапы и выдающие на все помещение свое благородное «тик-так» размеренно и четко:
– Без четверти одиннадцать.
– Я опаздываю, – бросил на ходу мальчик и, не попрощавшись, вылетел на улицу.
Девушка достала шкатулку и вынула сребреник Тиберия, римский император выглядел уставшим, но строгим, смотрящим на нечто далекое, важное и вечное, вне мирской суеты с мелкими заботами о хлебах насущных и делах житейских.
Чтобы двигаться быстрее, арапчонок стащил с ног сапоги, и его босые пятки засверкали розовой кожей с такой частотой, что не прошло и десяти минут, как он уже прыгал в условленном месте на причале, высматривая шлюпку с «Амфитриты». Знакомое суденышко, как и договаривались, было привязано к медному кольцу в причальной стенке, но братцы-матросы отсутствовали.
Юнга улыбнулся:
– Сидят в кабаке. Фу-у-у, главное, успел.
Он присел на краешек пирса, свесил ноги к воде и под истеричные вопли чаек стал прикидывать, как сократить срок в пятьсот лет хотя бы до полугода. В подсчетах и ожидании матросов прошло еще с четверть часа, когда за спиной по камням бодро застучали каблучки. Юнга резко обернулся, хозяйка ломбарда, запыхавшаяся от быстрой ходьбы, протянула ему монету:
– Бери, вернешь ее владельцу.
Отойдя подальше от соленых брызг, она повернулась к изумленному, окаменевшему от неожиданного дара арапчонку:
– И передай ему привет.
Юнга так и остался сидеть с открытым ртом, пока не услышал знакомое, почти родное:
– Чего расселся, салага, давай на весла.
…Сказать, что она была поражена, взволнована, оглушена… нет, состояние ее души в этот момент лучше всего определил неизвестный поэт, как-то сдавший в ломбард еще ее деду нагрудный хронометр с выгравированной на задней крышке надписью:
«Во мне избыток пены гнева,
Но хил и слаб любви росток,
И вместо яблока у Евы
В руках мой фиговый листок».
В течение всего двух дней она услышала о Рождестве, от Первого до Шестого. Ведь то, что приход Любви к человеку есть именно Шестое Рождество его души, сомнений у нее не вызывало. Мадемуазель А. (давайте обрежем до начальной буквы ее настоящее имя, следуя тем самым традициям этого псевдолитературного произведения) испытала катарсис, взрывное обновление всех воззрений и догм разума. Мгновенная трансформация внутреннего мира изменила ее лицо, озарение – вот то слово, что вертелось на языке, – вошло в ее суть, безоговорочное принятие вне мыслительных переживаний и внешних объяснений того факта, что грехопадение, совсем не обязательно проявленное вовне, может привести к воспламенению Искры Божьей (рождению Внутреннего Ребенка), тлеющей под натиском сознания, подвластного влиянию Эго, а это, в свою очередь, дает луч, выхватывающий из тьмы хаоса понятие Ответственности, ибо душа, озаренная светом Божьим, «вспоминает» о чередовании существований своих то тут, то там, с константой накопленного опыта, разного по знаку и содержанию. И вот, наконец, пробравшийся на уступ этого состояния душевного развития (принятия ответственности) видит вершину под названием Любовь. Какое счастье, должно быть, испытывает путник, много дней подряд зрящий перед собой серую безликую стену бытия и вдыхающий миазмы мокрых камней сомнения, когда однажды, перетерпев и преодолев сие, очам его предстает чудное зрелище сверкающей под солнцем снежной вершины истинной любви.
Колокольчик на двери радостно звякнул, девушка наспех смахнула со щеки слезинку и подняла глаза на вошедшего. На пороге, улыбаясь во всю ширь выдающегося по размерам рта, стоял круглый, как арбуз, обладатель пухлых щек и блестящей лысины. Добродушного вида месье был при сюртуке конторского служащего, в клетчатых брюках и длинноносых лакированных туфлях. Банкир, решила девушка, или адвокат.
– Разрешите представиться, – «арбуз», на удивление, изящно поклонился. – Шарль де Каспар, душеприказчик.
– Шарль? – недоверчиво переспросила хозяйка.
– Так назвала меня матушка, – парировал гость и трижды перекрестился. – Как могу обращаться к вам?
– Анжелик, – девушка вздернула подбородок. – Вы хотели что-нибудь приобрести или, напротив, заложить?
Посетитель ловко спрыгнул со ступеньки и подошел к прилавку:
– Я к вам с подарком.
Анжелик вдруг сжалась, в животе неприятно защемило, а сердце заныло предчувствием происходящих перемен, неопределенных и тревожащих.
– В ломбард не приносят дары, – она едва скрывала дрожь в голосе. – Вы ничего не путаете?
Месье де Каспар повторил фокус с безграничной улыбкой:
– Я никогда ничего не путаю, а дар лично вам, не заведению.
Он не мешкая полез в карман сюртука и извлек тюбик белого цвета.
– Что это? – уже менее испуганно спросила Анжелик.
– Мадемуазель, – странный посетитель положил тюбик на прилавок. – Это золотая краска, ведь творчество есть истинное сокровище души, и неважно, чем еще обладает человек, как одет и что ест.
Слова незнакомого месье показались загадкой Анжелик, и она бросила на дарителя непонимающий, почти возмущенный взгляд, на что де Каспар невозмутимо произнес:
– С наступающим Рождеством!
И, низко поклонившись, удалился, оставив хозяйку ломбарда в полном смятении и недоумении. Едва бедная девица начала совмещать в уме два знаковых слова «Рождество» и «Творчество», как колокольчик снова подал свой звонкий голос.
«Проходной двор, а не ломбард», – промелькнуло в хорошенькой голове мадемуазель Анжелик, а очередной гость, в черном длинном плаще и такого же цвета котелке, вошел внутрь помещения. Судя по наряду, трубочист, хотя нет, фонарщик, сделала про себя ставки девушка.
– Оноре де Бальтазар, садовник, – доложил вошедший хриплым басом и приподнял в приветствии свой выдающийся головной убор.
– Оноре? – хозяйке ломбарда начало казаться, что сегодня все пытаются поиздеваться над ней. – Садовник?
Посетитель с готовностью кивнул:
– Садовник при церковном кладбище, уже в третьем поколении.
– И вам ничего не нужно, вы ничего не сдаете, – нервно усмехнулась Анжелик. – Просто занесли мне подарок, к Рождеству, в конце февраля.
Явный сарказм хозяйки совершенно не смутил садовника:
– Мадемуазель, вы абсолютно правы.
Он деловито покопался в котомке, что болталась на плече, и извлек довольно странного вида кисточку. Протянув девушке подарок, месье да Бальтазар торжественно произнес:
– Она вырезана из веточки смирны, а во́лос – из шерсти единорога.
– Единорога? – Анжелик начинала закипать, хотя причин сердиться на безобидного посетителя не было вовсе.
– Не переживай, он умница и совсем не обиделся, – кладбищенский садовник произнес это с самым серьезным видом. – Хорошего Рождества тебе!
– И вы туда же, – всплеснула руками девица. Но уже не сердясь, а радуясь своим подаркам, сулящим ей нечто новое и, казалось, необыкновенное.
Когда дверь за месье садовником захлопнулась, Анжелик принялась рассматривать дары – краска, кисть, – все намекало на живопись, на рождающееся в ней Творчество, но рисовать она никогда не умела, не училась и не пыталась пробовать. Почему же эти странные люди, с именами волхвов (а она, девушка неглупая, сразу же догадалась об этом), несли ей… Мысли мадемуазель прервались третьим за сегодня звонком в дверь.
Фетровая шляпа с пером страуса над узким аристократическим лицом, лиловый бант на шее и бархатный камзол свободного кроя, о-ля-ля, скромный ломбард почтил своим посещением не иначе столичный художник или странствующий поэт. Девушка уже расслабленно улыбнулась:
– Добрый день.
В глубоком реверансе шляпа слетела с головы, рассыпав длинные каштановые кудри:
– Жан-Батист Мельхиор, парфюмер.
Ну а как не Жан-Батист, раздосадовано подумала Анжелик, признав очередное поражение в попытке угадать род занятий своих посетителей.
– И вы с поздравлением, – немного устало усмехнулась она, разглядывая франта, все еще подметающего роскошным пером пол ломбарда.
– И я, – расправляя спину, согласился месье Мельхиор и, изящным жестом выудив прямо из банта, поставил перед девушкой небольшой стеклянный флакончик.
– Внутри смола ладана, если обработать холст поверх красок, образы «оживут», обретут объем, ибо зритель будет, вдыхая сей аромат, «созвучать» автору, испытав при «прочтении» произведения духовное с ним единение.
Хозяйка ломбарда восторженно поднесла к глазам драгоценный подарок:
– Я что, стану художницей?
– С Рождеством! – вместо ответа откликнулся Жан-Батист Мельхиор, аккуратно закрывая за собой входную дверь.
…Среди ночи Анжелик, безуспешно пытавшаяся заснуть с самого вечера, вскочила с кровати и, словно спасаясь от безжалостного огня, пожирающего все вокруг, в одной ночной рубашке скатилась по лестнице вниз, к прилавку, дары, весь день пролежавшие нетронутыми, оказались в ее быстрых, нервных руках. Не зажигая свечей, девушка наощупь нашла в углу зала мольберт с выставленным на нем натюрмортом, три года кряду не находившим своего покупателя, развернула холст обратной стороной и карандашом, лежащим на подставке, принялась делать резкие, уверенные штрихи, после чего макнула кисть в золотую краску и сделала финальный мазок. Счастливо улыбнувшись, в кромешной тьме она побрызгала на холст из флакончика месье Мельхиора и, обессиленная, поплелась в спальню, чтобы уснуть, едва коснувшись головой подушки…
Первый посетитель явился ближе к обеду, до сих пор сонная А. вяло поздоровалась, и дама, почтенная матрона с тремя подбородками и одной огромной родинкой на левой щеке, переняв ее настроение, задумчиво начала бродить вдоль стеллажей и полок, не выискивая чего-либо, а, видимо, просто прожигая имеющееся в ее распоряжении свободное время. Полуденная тишина первого весеннего дня навевала покой, скуку, и неторопливое, вялое течение бытия вторило ей.
– Неплохо, – вдруг ожила квакающим голосом посетительница. – Весьма недурно.
Хозяйка ломбарда удивленно открыла полусомкнутые веки, мадам с родинкой держала в руках картину, на холсте был изображен арапчонок: смуглый мальчик с карими глазами, белозубой улыбкой и курчавой чернющей шевелюрой держал в руке золотую монету.
– Как называется? – бросила в пустоту гостья и перевернула картину – поверх грозди винограда, лежащей на серебряном блюде в компании трех персиков, было торопливо выведено карандашом: «Седьмое Рождество».
– Оригинально, – заухала мадам, прямо как сова, и протянула картину Анжелик. – Сколько?
Девушка взглянула на улыбающегося арапчонка, недавний посетитель, смелый и отважный юнга, вдруг подмигнул ей своим нарисованным глазом.