Шестое Рождество
У каждого есть имя, данное ему при рождении родителями, конечно, если только он не воспитан в семье безграмотных глухонемых или стаей диких животных, но коли природа наградила излишней скромностью, а жизненные обстоятельства добавили к ней параноидальной скрытности, пощадим нашего героя и, уберегая пока от читателя настоящее имя, позволим себе в повествовании определение его личности как «Пасынок», ибо имеющий отчима взамен отца таковым и величается.
Последнее февральское воскресенье выдалось ветреным, но не дождливым, и долгожданное солнце наконец-то показалось сквозь редкие серо-сизые проплешины в плотных облаках, недвусмысленно намекая на близость весны и настойчиво призывая жителей Р. покинуть отсыревшие убежища и скорее размять ноги, расправить плечи и наполнить легкие свежим морским бризом.
Пасынок, с удовольствием поддавшийся этим уговорам, в задумчивости брел по улочкам города, хмурый и отрешенный, не замечающий ничего вокруг и неприметный для остальных, однако мысли, занимавшие, казалось, все его внимание, не мешали юноше ловко перепрыгивать лужи и отмечать на некоторых встречных барышнях особо смелые декольте, явно не по погоде.
Ноги сами несли молодого человека, он не считал повороты, не следил за временем и совершенно не пытался даже вообразить конечную цель своей незапланированной прогулки. Топ-топ, отзывалась мостовая, тук-тук, вторило ей сердце, цок-цок, пересмешником огрызалось эхо из переулков. В какой-то момент своего полного отсутствия в реальности Пасынок вдруг остановился, да так резко, что следовавшая за ним почтенная пара едва не налетела на столь неожиданно возникшее препятствие, и так бы оно и произошло, если бы не по годам шустрый старик, успевший воткнуть в спину нашего героя трость.
– Осторожнее, – недовольно пробурчал он, успев придержать котелок на голове.
– Вы не ушиблись, милочка? – пролепетала его спутница – божий одуванчик в широкополой шляпе поверх белоснежного чепца.
Юноша не ответил, он не слышал, впереди взору его открылся храм, где пятью неделями назад, аккурат перед Великим постом, он исповедовал, – да-да, вы не ослышались, – исповедовал самого Падре. Та встреча имела далеко идущие последствия: мысль о грехе как акте, автоматически отсылающем оступившегося человека в Ад, на кипящее в огне масло, перестала пугать, но неминуемое объяснение по поводу подобного поведения с Отцом Небесным, существом любящим безгранично и также, судя по всему, безмерно страдающим, видя, как дети его не желают вести себя разумно и в тщете своей пакостят на Его Чистые Стопы, настораживало и раздражало.
Через некоторое время, когда разум человека погружается сознанием в подобные умозаключения, индивид, а в нашем случае Пасынок, стал более спокойным и терпимым к житейским неурядицам и существовавшим подле некоторым личностям, кои ему не очень-то и нравились. Однако сегодня настроение носило иной характер, возможно, более свободный, хмельной, по причине то ли говорливости чаек, то ли отблесков солнечных лучей на блюдцах луж, то ли пряного аромата пальм, дождавшихся тепла.
– Простите, – буркнул он дожидающейся извинений чете и, наконец, осознанно направился прочь от храмовой площади в порт, к шумным заведениям, иноземной болтовне и разодетым девицам определенного рода занятий, на услуги коих денег у молодого человека отродясь не водилось, но поглазеть и перекинуться парой словечек можно было и не платя.
Чем ближе становилось море, тем сильнее раздражал ноздри запах протухшей рыбы и горькой плесени, а под ногами противно зачавкали лужицы дешевого портвейна, оставленные порядком набравшимися матросами в поисках подворотен, где можно отлить, перекинуться в кости или просто набить морду собутыльнику без причин и объяснений. Пару таких веселых компаний Пасынок миновал благополучно, в обоих случаях беседующие были по-настоящему увлечены возникшей дискуссией, так что при желании молодой человек мог не торопиться и насладиться окончанием рандеву на ножах в первом месте и с применением опустошенных бутылей во втором. Однако юноша весьма благоразумно предпочел оставить интригу нераскрытой и продолжил свой путь, впрочем, приключениями этот квартал славится и всегда полон народу, посему на заднем дворе печально известной всему городу таверны «Дама треф» внимание его привлекла несколько иная картина. Полдюжины портовых докеров, из тех, что день-деньской катают бочки с ворванью, таскают на плечах мешки с зерном и вечно сбиваются в стаи у ворот пакгаузов в ожидании очередного судна, с которого потребуется снять груз или, наоборот, заполнить трюмы всякой всячиной перед отплытием, прижали к задней стенке таверны чернокожего мальца, и, судя по позам, беседа носила угрожающий характер, хотя слов Пасынок разобрать не мог.
Юноша поскорее свернул за угол, но тут же остановился. «Бог живет внутри человека, – частенько говаривала матушка, видя несправедливость или насилие, – помни об этом, сынок». Мальчик пытался понять ее, всегда произносящую очень серьезно эти слова, представляя себе, где Он, Величественный и Всевидящий, как изображали на иконах, мог найти место в его слабом, тщедушном теле, пытаясь услышать Голос – праведный и ведущий к истине, например в сердце или хотя бы в голове, но отклика, намека, отголоска далекого эха не случалось. Однако прилежный сын свято верил матери, как птенец, послушно и безропотно дающий родителю сбросить себя из гнезда, дабы обрести силу в крыльях и начать самостоятельный полет, и знал, что когда-нибудь Бог подаст весточку.
Это-то и произошло сейчас, сын Отца Небесного, беззащитный, одиноко противостоящий толпе маргиналов, незнакомый арапчонок «тронул» своей розовой ладошкой Пасынка, достал до самого сердца, пронзил сознание невидимой иглой страдания, пробрал дыханием смерти до самых костей, поднял с мягких перин самости дремлющую Совесть. Юноша развернулся и со всех ног бросился в подворотню.
То, что взять с черномазого нечего, портовой банде было ясно с самого начала, но день проходил скучно, в отсутствие работы докерские карманы проветривал бриз, а выпивки в долг этим парням давно уже не наливали ни в одном из местных заведений. Вот тут-то и подвернулся одинокий чернокожий мальчик, бумажный фантик на мостовой, дешевая чужая игрушка, позабытая кем-то, сломать которую не жалко, мышь в окружении жирных, ленивых котов, всем пообедать не хватит, так можно позабавиться.
Пасынок подлетел к грузчикам, когда арапчонок, вытаращив глаза от ужаса (чем-то докеры его уже здорово напугали), готовился ни много ни мало расстаться с жизнью.
– Не смейте… – крикнул юноша, но голос его тут же осекся, и конец задуманной фразы застрял под кадыком.
Докеры резко развернулись к нему, удивление на пропитых красных рожах сменилось злобными ухмылками. Один из них, невысокого роста, но крепкий, с перебитым носом и заплывшим глазом, видимо, главарь банды, ехидно поинтересовался:
– Хочешь присоединиться к товарищу, – он бросил взгляд на арапчонка, – по несчастью?
Грузчики загоготали, а главарь сделал шаг навстречу к Пасынку, в руке его блеснул нож:
– Заходи.
– Отпустите его, – юноша судорожно сглотнул, голос задрожал. – На что он вам?
– Как скажешь, – главарь противно осклабился. – Вставай на его место, заменишь черномазого, а нет – тогда исчезни.
Жизнь всегда предоставляет выбор, даже в лице кривоносого подонка с дороги, когда и не видно развилки, можно просто сойти, упрешься носом в стену – попробуй обойти, а взглянув в глаза смерти – попытайся обмануть ее.
Бог, который и в самом деле оказался внутри Пасынка, сделал шаг к стене таверны, юноша готов был обменять судьбу незнакомого мальца на свою собственную.
– Друзья, – весело сообщил главарь подельникам. – У нас сегодня на ужин герой, а ты, – он снова кивнул в сторону арапчонка, – можешь проваливать.
– Все остаются на местах, – резко прозвучал хрипловатый голос, у выхода на улицу стояла группа крепких мужчин, загорелых бородачей, слегка захмелевших, но имеющих весьма серьезный вид.
– Боцман! – радостно завопил арапчонок.
– Юнга! – одновременно выдохнули несколько матросов с «Амфитриты» (а это, хвала небесам, были именно они).
Стычки между пришлыми и портовыми в Р. – дело обычное и привычное, потом некоторые участники, находясь в изрядном подпитии, начнут твердить: «Это была славная битва», но в данном случае подавляющее численное превосходство было на стороне команды брига, поелику через пять минут знаменательное сражение закончилось – несколько ножевых ран и у тех, и у этих, одна серьезная травма головы (досталось главарю докеров) и сломанная пятерня Боцмана: его визави ловко ушел от мощнейшего кросса, и кулак моряка пришелся в стену, итог – на кухне таверны разлетелся на черепки кувшин с оливковым маслом, а у мойщицы посуды случились преждевременные роды.
В финале сей по факту дворовой драки откуда ни возьмись появился Капитан, чуявший своих людей за версту, он поставил ногу на спину одного из поверженных, запихнул правую руку за борт кителя, то есть натурально принял позу Наполеона, и, прикурив палисандровую трубку (раньше такой никто у него не замечал), провозгласил:
– Какое наказание применим для врагов наших?
– Любовь, сэр, – неожиданно воскликнул Пасынок.
– Маленький извращенец? – с изумлением констатировал Кэп, разглядывая тощего незнакомца под всеобщий хохот.
– Вы не так поняли, сэр, – зарделся молодой человек. – Проявим любовь к ближнему, отпустим их с миром. Я молю вас о милосердии.
Капитан подал знак своим людям, и они, дружески похлопывая недавних оппонентов по плечам, затылкам и пятым точкам, с шутками отпустили докеров восвояси.
– Поздравляю, юноша, вы входите в Шестое Рождество, Рождество Любви, ибо любовь к противоположному полу рождается в теле, а к ближнему своему – в душе.
Он на полном серьезе отдал честь изумленному Пасынку и, обняв чернокожего юнгу, в окружении гогочущей команды покинул захолустное ристалище.
Молодой человек не торопился трогаться с места, он сразу же вспомнил исповедь священника, упоминавшего в ней о Третьем Рождестве, стоило Капитану сказать про Шестое, и теперь ощущение чего-то неведомого, загадочного, надвигающегося на него неумолимо и неотвратимо, захватило всю его человеческую суть, тело обмякло, сердце предательски заколотилось, а разум начал диктовать воображению самые немыслимые и отчего-то ужасающие картины, хотя речь шла о рождении в нем любви.
На фоне этого ментального катарсиса в сгущающихся сумерках со стороны улицы в подворотню «вплыли» три темные фигуры, лица их скрывали высокие капюшоны, звуки шагов сливались с начавшимся некстати дождем, а длинные балахоны, черней самой ночи, придавали незнакомцам зловещий вид. Колючий холодок пробежал по спине одиноко стоящего на задворках таверны молодого человека. Футах в тридцати от него пугающие фигуры остановились, и тот, что находился в центре этого молчаливого трио, словно паря по воздуху, приблизился к Пасынку:
– Я, Каспар, дарую тебе золото, что не отягощает карманов, но сияет и среди бела дня. Контракт, коим предусмотрено Рождество Любви, каковым является твой, благословен, душа, восходящая на эту ступень эволюционного развития, видна из любого уголка мира Создателя, ибо голос ее созвучен со Словом Его, а свет, источаемый ею в этот момент, имеет вибрации Абсолютного.
Я, Высший Дух, Составитель Контрактов, преклоняю колени пред тобой и готов совершить «омовение ног твоих», дабы ты, вставший на Путь Любви, сделал первый шаг чистым по чистому.
Черная фигура наклонилась и коснулась стареньких, порядком изодранных башмаков юноши, после чего «отплыла» к своим товарищам, и волхв, что был справа (так именовали магов, приносящих дары на Рождество, вспомнил молодой человек откровения священника), выдвинулся вперед:
– Я, Бальтазар, из Службы Времени, принес на Рождество Любви смирну (вернее, переходные вибрации), коей совершишь омовение умершего своего «старого» сознания для рождения его в Свете энергий Любви, той самой, что ждет от человеческого существа Бог и для чего собственно начат Им процесс самопознания.
Я, Высший Дух, преклоняю перед тобой колени и готов совершить «омовение рук твоих», ибо дверь нового сознания, что перед тобой сейчас, чиста и открывать ее следует чистой дланью.
Он повторил то же самое, что сделал до него Каспар, только коснулся уже холодных ладоней Пасынка (кстати, прикосновения этого юноша не почувствовал). Когда Бальтазар занял свое место «в строю», к молодому человеку «подплыл» последний, третий волхв:
– Я, Мельхиор, Учитель, принес тебе в дар ладан, дыхание коего, как истина, начинает раскрываться только после Рождения Любви, ибо она – альфа и омега духовности.
Я, Высший Дух, преклоняю перед тобой колени и готов совершить «омовение очей твоих», ибо чистоту, которой и является Любовь, можно зреть исключительно чистым взором.
И это существо, теперь совсем не пугающее, а, напротив, притягивающее своей струящейся изнутри доброжелательностью, склонилось над Пасынком и дотронулось до глаз его.
Молодой человек прикрыл веки, улыбнулся и вдохнул аромат ладана, источаемый Мельхиором. Происходящее напоминало благословение пастора после праздничной мессы – благовоние, благозвучие, благолепие момента.
Он счастливо раскрыл глаза, подворотня была пуста, волхвы удалились, как и полагается пришельцам из тонких планов, тихо и бесследно. Сердце юноши было наполнено любовью ко всему, что зрели сейчас его очи и могли обнять руки, он, свободный от страха и переживаний, шагнул в непроглядную черноту ночи, изредка прореживаемую тусклыми масляными фонарями. У дверей дома его ждал Отчим, человек противоречивого характера, некоторые сказали бы – с неуравновешенной психикой, но по-своему переживающий за пасынка.
– Где ты шлялся? – проворчал он, когда юноша приблизился настолько близко, что ожидавший мог различить в темноте, сквозь струи усиливающегося дождя, кто перед ним.
Вместо ответа Пасынок кинулся мужчине на шею и прошептал:
– Прости меня, отец.
Впервые за пять лет, как он появился в доме своей новой жены, были произнесены эти слова.
– За что? – пролепетал ошарашенный мужчина, мучительно раздумывая, что слышат его уши: истинное признание или дьявольскую издевку.
– Я хотел убить тебя, – прозвучало в ночи как пощечина, и молодой человек, не в силах более сдерживаться, громко разрыдался.
…Отчим (уж коли мы взялись обходиться пока без имен собственных, так и продолжим сию благородную, небезосновательно, манеру повествования) дождался на улице окончания воскресной службы, и, когда шумные прихожане повалили толпой из храма, усердно работая локтями, что вообще-то не принято в подобных местах, проник внутрь и прямиком направился к конфессионалу.
Пастор последнее время перестал торопиться в трапезную после мессы, у него с некоторых пор вошло в привычку поглядывать на исповедальню. Последний посетитель, молодой человек, пришедший три недели назад, всколыхнул в нем помимо юношеских воспоминаний дремавший талант проповедника, и святой отец с грустью и надеждой ждал, а вдруг он вернется.
На сей раз в двери конфессионала протиснулся высокий мужчина, слегка неуклюжий и незнакомый пастору, точно не из прихода. Стоило только священнику опуститься на скамеечку, как за перегородкой неуверенно прозвучало:
– Святой отец, Господь не наградил меня собственными детьми, я – отчим, и у меня есть пасынок…
Исповедь длилась чуть менее четверти часа, исповедующийся покинул Храм в слезах умиления и радости, а Падре, поднявшись со скамейки, воздал хвалу Господу Богу, дивясь про себя, как чудесно Он, Всемогущий и Всепрощающий, «собирает» душу человека в подобие Себя. Вот и юноша, стоящий на пороге согрешения, через беседу с ним, простым пастором, прошел трансформу, и любовь вошла в него, изгнав ненависть… Тут Падре воздел глаза к небу и уперся взором в хмурый лик святого Августина Никомидийского, венчавшего последнюю колонну у выхода из церкви, с намалеванными каким-то мастером-шутником крыльями за спиной. «Надо же, столько лет служу здесь и не замечал», – удивился священник, а вслух закончил мысль:
– На крыльях ответственности.