Двенадцатое Рождество
Мальчик с самого детства мечтал о карьере военного, глаза его слепил блеск полированной стали мечей и топоров, уши ласкал грохот доспехов и цокот копыт боевых лошадей, а сердце сладостно замирало, когда стрела, пущенная уверенной рукой, на два дюйма впивалась острым жалом в самый центр мишени.
Мечтам, увы, не суждено было сбыться: на рыхлом, располневшем теле не сходились застежки лат, тетива самого слабого лука резала изнеженные пальцы, а меч, направленный на соперника, даже в тренировочном поединке дрожал и безвольно опускался к ногам. Отец юного претендента на будущие великие победы занимал положение в Ордене (который раз благоразумно сохраним в тайне его название) и, однажды осознав всю тщету попыток его отпрыска снискать славу на поле боя даже в собственных фантазиях, изрек непререкаемым тоном, словно отрубил голову гидре этих иллюзий: «Будешь судьей».
…Судья молча выслушал доклад начальника стражи, несколько раз глубоко вздохнул и, поковыряв пальцем в ухе, хрипло промолвил:
– Давайте-ка его сюда.
За последние два дня служитель Фемиды вынес аж три оправдательных приговора, в профессиональных кругах вещь неслыханная, но что было делать, за одного неожиданно вступились, второго спасли, вернув обвинения в краже, а у третьего – полное отсутствие свидетелей, улик и доказательств. Однако всю троицу следовало бы повесить в назидание другим, дабы преступникам не казалось, что закон может быть слеп, а невиновные рассматривали бы судебный процесс как гарантированно легкую прогулку. И вот теперь, пойдя на такие жертвы, последствиями коих явились угрызения судейской совести и тяжкие сомнения в правильности выбранного решения (тут мучимый моральными принципами судья, бросив взгляд на бронзовую Фемиду с рогом изобилия, пожалел – уж лучше бы богиня держала в руке меч), он выслушивает от подчиненного, что помилованный желает быть казненным, так как признает свою вину полностью.
– Идиот, – прошипел вслух хозяин Канцелярии.
В дверь постучали. Перед Судьей предстал невысокого роста крепкий мужчина, сгорбленный, как все грузчики, и широкоплечий, как атлант, эдакий трудяга-муравей, привыкший таскать на себе всякое и, как правило, превышающее собственный вес. Отдельного внимания заслуживала его физиономия, настоящая находка для художника, подыскивающего персонажей для изображения Ада, блюститель закона поморщился, представив себе встречу с таким прохожим на пустынной улице в поздний час.
– Ты получил пропуск на свободу и порвал его, – Судья навис над докером. – Насколько обдуманным было такое решение?
Грузчик противно осклабился:
– Я выполнил предназначенное.
– Перерезать несчастной женщине горло? – в свою очередь усмехнулся Судья.
– Так было записано в Контракте, – докер развел руками. – Она прошла свой путь, я сделал свое дело, а посему не прошу прощения у жертвы, только у Бога и… – громила вздохнул, скорее облегченно, нежели сожалея. – Меня теперь ничего не держит здесь.
– Здесь? – Судья ткнул пальцем в стол, перстень с печатью от удара свалился на красный бархат.
Грузчик и бровью не повел:
– На земле. Тот, кто ведает всеми сроками, сказал, что я могу выбрать выход.
– Выход отсюда один, но выбрать его ты не можешь, – холодно произнес Судья, усевшись на свое место. – Твой выход – виселица, хотя еще час назад тебя ждала свобода и жизнь.
В ответ докер блаженно улыбнулся:
– Прежней жизни для меня уже не будет, а истинная свобода как раз там, – и он обвил рукой шею, словно веревкой.
– Похоже на самоубийство, не находишь? – хозяин Священной Канцелярии впился глазами в подсудимого.
– Похоже на принятие ответственности за содеянное, – передразнил Судью грузчик, подобрав похожие интонации. – Я убил не глядя и теперь хочу умереть зрячим.
– Идиот, – повторил ранее найденное определение для заключенного законник и принялся выписывать новый приговор, смертный.
– Всего-то одна ночь за решеткой, а как дышится на свободе, а? – Капитан втянул полной грудью жаркий и влажный приморский воздух, едва железные ворота Канцелярии за их спинами со скрежетом сомкнули свои кованые челюсти.
– Кэп, давайте в ломбард, – нетерпеливо подергал своего сокамерника за лацкан кителя Огюст.
– К ней? – усмехнулся в усы моряк, доставая из кармана трубку, и сам же ответил: – К ней.
Анжелик с самого утра спустила картины в зал, выставила их на подрамниках в ряд и, набросив на каждую по шелковой накидке, принялась ждать гостей. Первыми появились Новайо и Хакам, накануне они постеснялись смущать своим присутствием девушку после Канцелярии и, пробежав мимо ломбарда (каждый при этом глубокомысленно вздохнул, стараясь не глядеть в витрину), направились к мосту, где и провели остаток дня, а заодно и чу́дно переночевали, использовав в качестве ложа полусгнившее днище старого ялика.
Теперь оба посетителя, поздоровавшись, уселись на скамеечку напротив прилавка и, нахохлившись, как два взъерошенных воробья, замолчали.
– Господам нечего сказать мне? – рассмеялась, когда пауза затянулась слишком, хозяйка ломбарда, и юнга, получив молчаливое согласие товарища, принялся сбивчиво рассказывать про их поход в Священную Канцелярию (страшное место с мрачными стенами и неприятными людьми) и дачу свидетельских показаний. Анжелик слушала внимательно, иногда вскрикивала (когда мальчик описывал тяжелые взгляды клерков и крики, доносившиеся в приемную откуда-то снизу) и охала, а разговор с Судьей и находчивость господина Н. вызвали у нее звонкие хлопки одобрения.
– Значит, есть надежда (имея в виду освобождение Капитана)? – радостно воскликнула она.
– Надежда, дорогая Анжелик, – взял слово Н., – есть фантом, попытка не просто заглянуть в будущее, но и слепить его желаемым образом. Судя по всему, Господь Бог не захотел сотворить мир, известный от альфы до омеги даже Ему самому, слово инквизитора, а Судья по сути своей им и является, как его ни трактуй, легковесно в произнесении, но может оказаться неподъемным в исполнении. – Н. поправил прядь, упавшую на лоб. – Если он не обманул, наши друзья скоро будут здесь.
Анжелик достала шкатулку и вынула «золотого Тиберия»:
– Думаю, не обманул.
Колокольчик над дверью радостно проснулся, и на пороге появились недавние арестанты: Капитан, тяжело дышащий от быстрой ходьбы, и Огюст, сияющий от счастья.
– Будь проклята юность, – пролепетал моряк, рухнув на скамейку подле юнги.
– Вы хотели сказать – старость, Кэп, – поправила его Анжелик, не смея поднять глаз в сторону Огюста.
– Старость тут ни при чем, – огрызнулся сквозь улыбку Капитан, пожимая руку Н. – Юность неугомонна в своих устремлениях и желаниях.
Он подмигнул девушке и глухо рассмеялся.
– Друзья, – поперхнулась Анжелик, совершенно смущенная намеками морского волка, – я хочу выставить свои работы в галерее.
– Так за чем дело стало, мадемуазель? – Капитан сегодня был особенно разговорчив, первый день на свободе развязал моряку язык окончательно. – Мы с радостью поможем вам отнести их.
– Сначала взгляните, – девушка сдернула покрывала, одно за другим и присутствующие взглянули на собственные изображения.
В ломбарде повисла долгая пауза. Арапчонок видел в мальчике на холсте храбрость, которой не обладал, и честь, чего не нашлось бы в нем и десятины, Новайо с недоумением всматривался в чернеющие маслом глаза идальго, богатого, благородного дворянина, коим никогда не был и понятия не имел ни о взглядах, ни о повадках подобных персон, Огюсту казалось, что его портрет – недостижимый образ служителя церкви, приукрашенный автором сверх меры, но все, не сговариваясь, сходились на том, что молодая женщина на четвертом холсте есть настоящая Анжелик, молча стоящая возле своих картин и так же внимательно изучающая реакцию «моделей», как сами «модели» – конечный результат ее творчества.
– Все похожи на себя, мадемуазель, – выдал вердикт Капитан в качестве независимого критика. – Нечего и раздумывать, заворачивайте и идем, успех вам гарантирован.
– И все же, что вы хотели услышать от нас, Анжелик? – прервал молчание троицы Огюст.
– Ваше разрешение на показ, – девушка опустила глаза и вспыхнула ярким румянцем.
– Все это принадлежит вам, – вступил в разговор Н. – Причем очень давно, и не только лица на холстах, но и огонь в сердцах.
– Придержи-ка кливера́, дружок, и подбери стаксель, – Кэп вскочил со скамейки, заметив, как от признаний юная барышня готова лишиться без чувств. – Хватай каждый свое, а я возьму «Анжелик», галерея вечно ждать не будет.
…На дверях галереи в этот раз красовалась табличка «Не имеющий воображения узрит пустоту, обладающий же даром сим – себя». Наши герои в столь ранний для подобных заведений час были единственными посетителями вереницы выставочных залов. Эхо их шагов металось от пейзажа к натюрморту, от работ маринистов к холстам мастеров батальных сцен, сотрясая полотна с нежными садовыми цветами, причудливыми обитателями морских глубин, реками, витиевато убегающими за горизонт, облаками, несущими на мягких спинах курчавых голубоглазых лучников, городами, сметаемыми изливающимся с небес огнем, женами, возлежащими обнаженными среди могучих дубов, и мужьями, рвущими сильными руками пасти львов и телеса соперников.
Анжелик уверенно вела свой отряд в последний зал, где в простенке у выхода ей было обещано место для четырех картин, и не удивилась вовсе, когда, добравшись туда, обнаружила хозяина галереи, как всегда элегантного, утонченного, в бархатном лиловом пиджаке.
– Не заждались нас? – крикнула она еще издалека.
– Я подошел только что, милочка, – неторопливо ответил франт и слегка прикоснулся губами к протянутой руке. – Итак, разворачивайте.
– Вы опять не собираетесь смотреть? – чуть обидевшись, проворковала начинающая художница.
– Нет смысла, – загадочно выдал галерист.
На что Капитан, поразившись такой неучтивости по отношению к мадемуазель на фоне столь высокопарного приема изначально, заметил:
– Ясно, нет смысла, и так все гениально.
– Гениальность, друг мой, – повернулся к нему франт, поправляя черную бабочку на воротнике, – есть некая способность души, вполне заслуженная ею наработанным ранее опытом, выйти на такой уровень восприятия мира, который позволяет воплощать истину на проявленном плане наиболее целостно.
– И что это значит? – буркнул моряк, ничего не поняв.
– Дают всем одинаково, – улыбнулся хозяин галереи. – Унести под силу не каждому.
– Теперь ясно, – кивнул Кэп и стянул покрывало. – Вешать-то куда?
– Вы, – галерист изящным жестом указал на господина Н., – первый, вы, – теперь узкая длинная ладонь направилась на Огюста, – второй. Вам, мой друг (это к Капитану), быть третьим, а замыкает юнга как самый молодой.
Когда все четыре полотна заняли свои места, он, отойдя чуть назад, приложил палец к губам и молвил елейным голосом:
– Бесподобный полиптих.
– Вы считаете, они объединены? – Анжелик восхищенно смотрела на франта, почувствовавшего скрытый смысл, заложенный ею во все портреты.
– А вы нет? – загадочно улыбнулся в ответ «лиловый пиджак». – Теперь надо дать ему название.
– «Друзья», – предложил Огюст и густо покраснел.
Франт от искусства поморщился:
– Понимаю, но не то. Название здесь одно, и оно неоспоримо, это «Душа».
– Вы полагаете? – задумчиво протянула автор.
Галерист сложил руки на груди:
– Посмотрите на заглавные буквы имен портретов, как они висят.
– Н., О., А., Х., – пробормотал Хакам. – И что?
– Ной (Noah). Вы все вместе есть Ковчег Спасения, четыре ипостаси одной души, – хозяин выставки повернулся к пораженным слушателям. – Вы – «Крест» души, собравшейся воедино, и я поздравляю вас с Рождеством Вознесения.
– Вознесения… – шепотом повторил юнга, и черные жемчужины его глаз засияли неземным блеском.
– Соедините все дары волхвов, что получал каждый по отдельности, и вознесетесь, – продолжил галерист, с улыбкой поглядывая на пораженные физиономии присутствующих в зале частичек одной души.
– Но вы говорили тогда, – спохватился вдруг Новайо, – зимой, в Рождество, описывая мне сюжет своей картины, что ипостаси рождаются в разных мирах.
– Вам повезло, – прозвучал короткий ответ.
– А пеленки младенцев, помните? – не унимался потомок идальго. – Земля, вода…
– Неужто вы слепы настолько? – «лиловый пиджак» пожал плечами, все очевидно. – Анжелик – это чистый Огонь творчества, Хакам выбрал море – вот вам и Вода, Огюст служит Небесам, не станете спорить, что он – Воздух, а вы, мой замечательный Новайо, выбрали путь чести в своем воплощении, то есть души приземленной, склонной к корням предков, вы – Земля.
– О как! – ухнул Капитан и, теряя силы от переполнявших его чувств, опустился прямо на отполированный до блеска пол.
– Ждите волхвов, они на подходе, – объявил хозяин галереи и, с королевской осанкой, плавно покинул зал.
…Судья закончил составление бумаги фразой «казнить через повешение», капнул в угол горячего сургуча и приложил перстень с личными инициалами, после чего поднял глаза на грузчика, стоявшего неподвижно с безразличием во взгляде и мерзкой ухмылкой на исполосованной роже, и протянул документ офицеру:
– Увести.
Начальник стражи кинул быстрый взгляд на дату исполнения приговора (завтрашним днем) и, козырнув, вытолкал из кабинета арестанта.
Отправлять людей на виселицу или под топор палача давно стало для хозяина Канцелярии обычной работой, не слишком кропотливой, не очень обременительной, да и вообще «непыльной». Имена, а чаще род занятий, обвиняемых нескончаемой вереницей пересекали его жизнь, сам блюститель закона ленился изучать детали дел, на то были поставлены помощники, которые, по сути, и вершили «правосудие», его подпись просто оборачивалась звоном монет в кармане, и Судья немало удивлялся, особенно поначалу, когда гонорар приносили не только положительные решения, но и наоборот.
Что не жилось, сердился он то ли на грузчика, то ли на самого себя, придумал какой-то Контракт, что это вообще такое…
При слове «Контракт», произнесенном в уме, служитель Фемиды резко поднялся, скинул мантию, парик и направился к выходу. У ворот Канцелярии он остановился, повернулся к стражнику, в ужасе решившему, что чем-то не угодил начальству, и оттого застывшему как соляной столп, и, сам не зная зачем, сообщил солдату доверительным тоном:
– Схожу в галерею, проветрюсь.
Пока хозяин Священной Канцелярии откровенничал с подчиненным, на другом конце улицы, в соборе Пресвятой Богородицы, у алтаря мучился размышлениями на тему предательства настоятель. Падре, стоя на коленях, уткнулся лбом в ткань, покрывающую стол, и… каялся. Распятый Христос взирал с иконостаса на лысеющую голову мужа кротко и с любовью, сыны Божии – малые дети, ущипнув себя из интереса и познав при этом боль, рыдают в претензии к Отцу Небесному, который одергивает их Заповедями и утешает Свободами.
Огюст не шел из головы священника, понятно, что теперь, после отказной бумаги, он на свободе, но поступок самого пастора, унизительный во всех смыслах, вряд ли смыт новым враньем поверх первого.
Неужели я встал на путь Иуды, сотрясаясь от рыданий, захвативших вдруг его целиком, думал Падре, во имя… Вот во имя чего, разум священника подобрать никак не мог, и настоятель с опаской поднял глаза на Распятие.
Умирающий на кресте Спаситель не страдал, он улыбался – все не так, как видится, особенно сквозь пелену слез, пронеслось в голове Падре, я не сержусь на Иуду, а Огюст не вспоминает о тебе. Иди к нему, в этом сейчас твоя работа.
Священник поднялся с колен и, не пытаясь стереть с лица слезы, вышел из собора, у церковной ограды он остановил мальчика, ловко пинающего ногой старый рыцарский шлем, прыгавший по мостовой с жутким грохотом:
– Любезный, не подскажешь, где находится галерея?
…После ухода лощеного галериста компания не находила себе места: Анжелик беспорядочно металась по залу, скользя невидящим взглядом по картинам, господин Н., нервно сцепив руки за спиной, в задумчивости делал несколько шагов вдоль стены, а затем, резко развернувшись, возвращался в исходную точку, словно загнанный в угол зверек, Огюст вперился в «Портрет А.» и не шевелился, только ниточка вены у виска фиксировала работу его взволнованного сердца, Хакам подпрыгивал на месте, подобно заводной игрушке, и только Капитан, на четвереньках добравшийся до ряда пуфов, улегся на них и задремал, довольный, как мартовский кот.
Быстрые шаги барабанным эхом в соседних залах оповестили друзей о скором прибытии нового посетителя, прервав наконец эту вполне идиллическую сцену, и внутрь ворвался… Судья. Все присутствующие вмиг узнали его, кто-то помнил законника в парике и мантии, а кто-то – в широкополой шляпе.
Не произнося ни слова, он, ведомый явно какой-то чудодейственной силой, проследовал сразу к полиптиху. Анжелик вернулась туда же, встав за его спиной, Новайо прекратил механистическое перемещение тела туда-сюда, юнга замер в нижней точке своей синусоиды, а Огюст очнулся от гипноза.
Поизучав с минуту портреты, служитель Фемиды, приняв позу Наполеона, глубокомысленно изрек:
– Пожертвовавший своим Эго подходит к Вознесению, ибо в старом, прежнем состоянии сознание души удерживает как якорь именно Эго. Эго Христа привело его через предательство Иуды на Крест, но отказ Христа от Эго (прощение мучителей своих, ибо не ведают, что творят) вознесло Спасителя на Небеса.
Господин Н., пытаясь переварить услышанное от начальника Канцелярии, в изумлении произнес:
– Простите, Ваша честь…
– Ш-ш-ш-ш, – зашипел на него блюститель закона. – Я, Каспар, дарую на Рождество Вознесения тебе, «Душа», – он указал на табличку под картинами, – атомарное золото, что создает возможность к левитации и трансформации, но не вздумайте, – Судья повернулся к остальным, – посыпать чела ваши даром сим для последующего воспарения, речь веду не о том я. Атомарное золото превращает содержащееся в ваших телах (в костях) обычное, земное злато, после чего и «возносится оболочка», но только после изменения сознания.
Законник громко икнул, послал воздушный поцелуй Анжелик, сказал: «Честь имею» – и так же бодро, как и появился, покинул зал через дверь с надписью «Выход иногда становится входом».
– Это правда был Каспар или все-таки Судья? – часто моргая ресницами, воскликнул Хакам, все время прятавшийся за господином Н.
– Это был точно он, – откликнулся Капитан со своих пуфов и перевернулся на другой бок, не уточнив, «он» относился к законнику или волхву.
– Что ж, – глубокомысленно заметил Новайо, увлекшийся после слов волхва-инквизитора созерцанием собственного изображения, – ожидаем прихода Бальтазара, так, кажется, зовут второго по счету.
Хакам помчался в соседний зал посмотреть, не идет ли, и в дверях тут же чуть не сбил с ног… Священника, настоятеля собора Пресвятой Богородицы, который, как и его предшественник, не глядя по сторонам, направился к «Душе».
Заняв нужную позицию, Падре, не обращая внимания на приветствие Огюста: «Добрый день, святой отец», – пробежался по ликам на холстах и поставленным грудным голосом молвил:
– Я, Бальтазар, поздравляю вас с Рождеством Вознесения, – и протянул в пространство коробочку с бальзамом. – Место вознесения души будет источать аромат смирны, это точка заякорения души для «второго пришествия» (не путайте с чередой воплощений-возвращений), ибо каждый вознесшийся придет обратно (спустится с Небес), но не судить и не править, но каяться и служить.
После сказанного он перекрестился и, поискав глазами выход, исчез за дверями, ведущими на свежий воздух.
– Однако, – вздохнул Огюст. – Как он изменился.
– Измена сделала его таким, – пробормотал Капитан, причмокивая во сне от удовольствия.
– Ну вот, – улыбнулась Анжелик. – – Остался Мельхиор, правда, не пойму, как мы «все вместе» вознесемся? Страшновато.
Юнга не отходил от дверей, девушка встала между Огюстом и Новайо и взяла под руки своих кавалеров, теперь вся троица вглядывалась в вереницу залов, кто же явится в образе третьего волхва.
– Ну где же он? – еле сдерживаясь от нетерпения, пропищал Хакам, припрыгивая по обыкновению на месте и тиская рукой дверную ручку.
– Он здесь довольно давно, – прозвучал голос за их спинами.
Все в изумлении обернулись, у полиптиха стоял, хитро улыбаясь, Капитан:
– Вы уже догадались, да?
– Мельхиор, – заорал арапчонок и бросился к своему патрону.
– Я, Мельхиор, Учитель, говорю вам, входящим в Рождество Вознесения, ладаном пропитан останется каждый след души вознесшейся, и придет время (когда количество вознесшихся достигнет критической отметки) – Мир Бога будет благоухать в каждом своем уголке. Пока же аромат этот есть напоминание о райских кущах, «утраченных», но грядущих. Примите дар, – он указал на коробочку, лежащую на пуфе. – И да благословите сами себя.
Похлопав по плечу прилипшего к нему юнгу, моряк поклонился и оставил их в зале одних.
– Что теперь будет с нами? – грустно произнесла Анжелик, смахивая ручейки слез со щек.
– Вознесемся? – неуверенно предположил Огюст, порываясь обнять девушку.
– Чтобы вознестись, – прозвучал неожиданно знакомый голос, хозяин галереи любил появляться, как и исчезать, из ниоткуда, – надобно соединить воедино дары. Волхвы сделали свою работу, теперь ваша очередь.
– А делать-то что? – раздраженно поинтересовался Н., которого начинала бесить чопорность и надменность франта, в отражении его лилового пиджака Новайо более четко «видел» собственные лохмотья (обида детства никуда не делась).
– Сейчас, – очаровательно улыбнулся галерист ровными рядами безупречных, белоснежных зубов, – покинуть зал, галерея закрывается, а в общем – думать, слушать, чувствовать.
…Утро собственной казни докер проспал, безмятежный сон его прервал начальник стражи, явившийся за арестантом ровно в восемь часов в сопровождении двух конвоиров и священника. Исповедать, а заодно и отпеть вызвался настоятель собора Пресвятой Богородицы, невиданная честь для убийцы и пьяницы и неслыханный подарок от уважаемого в городе Падре.
Растолкав сонного висельника, офицер радостно сообщил:
– Пора, дружок, извини, сегодня без завтрака.
– Чудный день, – нисколько не смутившись, парировал грузчик, посмотрев на мокрые от дождя решетки в оконном проеме.
– Не то слово, – улыбнулся стражник. – Смотри, кто пожелал исповедать тебя.
Из-за спины офицера в камеру просочился Падре, строгий и торжественный.
– Зачем здесь святой отец? – удивился арестант, поднимаясь с лежанки и отряхивая робу от прицепившихся соломинок. – Разве паства не нуждается в нем сейчас более моего?
– Прочесть тебе, как полагается, псалом двадцать второй – ответил священник и достал книжицу. – Господь – Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться…Путь предстоит неблизкий.
Полистав, он нашел нужные строки и заголосил:
– Господь – пастух мой, я не буду…
– Падре, – оборвал священника грузчик. – Не утруждайте себя, я отвечу перед Ним и без ваших завываний. Скажите лучше, дождь сильный?
Настоятель Собора Пресвятой Богородицы захлопнул «Песнь Давида»:
– Не очень.
И повернулся к выходу, но перед тем, как выйти из камеры, остановился и сказал:
– В народе говорят, дождь в дорогу – добрый знак. Храни Господь.
Офицер, проводив взглядом священника, махнул рукой арестанту:
– Поторапливайся, пока не прекратился твой «добрый знак».
На соборной площади, где еще с вечера квартет плотников и дюжина подмастерьев начали стучать, строгать и пилить, возводя помост и саму виселицу, собралось не так много народа. Куда интересней четвертование или обезглавливание, тут и антураж, и барабанная дробь, и вопли жертвы вперемешку с хрустом костей и фонтанами горячей крови, другое дело – удушение на веревке, выбили скамейку из-под ног несчастного, дернулся он пару раз, как червяк на крючке, и затих, скукотища.
У самых ступенек, ведущих на помост, стояла девушка, за ее спиной – юноша и долговязый мужчина, за руку она держала арапчонка в форме юнги. Солдаты оцепления с интересом разглядывали красотку, занявшую чуть свет место в первых рядах и упорно мокнущую под моросящим дождем в ожидании не самого приятного зрелища. Спутники Анжелик, а как уже догадался проницательный читатель, это была она, также вызывали некоторое удивление: юнга, бродяга и послушник – довольно разношерстная компания при вполне прилично одетой и весьма миловидной мадемуазель.
…Всего два квартала отделяли место казни от подвалов Священной Канцелярии, посему преступника, человека бедного и безродного, конвой повел пешком. Смертник уговорил офицера не связывать его, и, в нарушение порядка, начальник стражи оставил руки грузчика свободными. Докер неторопливо двигался навстречу судьбе, то и дело подставляя лицо тонким плетям дождя, и сквозь их струящуюся занавесь видел впереди не виселицу на помосте, а Крест на Голгофе.
«Я не невинная жертва, – думал он, вглядываясь в безразличные лица горожан, стоявших на тротуарах, – я – убийца, но убийца, взявший на себя ответственность, пусть и не раскаявшийся».
У ступеней помоста грузчик встретился глазами с девушкой, чем-то напомнившей ему ту бедняжку, что полоснул ножом в переулке, она улыбнулась всепрощающей улыбкой, которая сто́ит псалмов Давида, прочитанных хоть самим Папой, вместе с оправдательными приговорами, выписанными всеми судами мира, губы ее, влажные от дождя, а может быть, и от слез, прошептали:
– С Рождеством, душа, с Двенадцатым Рождеством.
В этот миг площадь окуталась ароматным облаком смирны и ладана.