Одиннадцатое Рождество
«Несложно предположить, а значит, и обвинить вас, друг мой, что вы намеренно послали мне под видом молодого послушника ядро с тлеющим фитилем. Из наших с ним бесед, коротких, но частых, мне стало очевидным рождение в душе юноши нового Христа, мальчик готов к Жертве, а стало быть, толпы паломников снесут не только аббатство, но и весь остров, а устои церкви пошатнутся одним лишь присутствием в мире внепланового второго пришествия. Он готов, говорю вам, мой друг, со всей ясностью и ответственностью, все может произойти в любой момент, даже сейчас, пока я пишу эти строки, посему отправляю его к вам, туда, откуда он прибыл, так спешно.
Берегите себя, берегите его, и да храни нас всех Господь Бог.
Искренне ваш, Аббат Мальтийский».
Святой отец оторвал глаза от письма и взглянул на Огюста. Молодой человек, ни о чем не подозревая, играл на лавке у дверей кельи с котенком, хромым найденышем, коего Падре подобрал давеча возле церковной ограды, с перебитой лапой, отгрызенным хвостом и безумными от отчаяния глазищами. Жалкое, обездоленное существо тем не менее вопило от голода столь истошно что пастор засомневался, расслышат ли за этим воем прихожане колокольный звоннабат, зовущий на вечернюю молитву.
Послушник делал «козу» из пальцев и медленно приближал ее к взъерошенному хищнику, тот же, черный с белыми пятнами на носу и лапках, прижимал умильную мордочку к лавке и, готовясь к прыжку, шипел раскатисто и грозно.
Чересчур эмоциональное послание от всегда спокойного и выдержанного учителя смутило Падре. Настоятель церкви Пресвятой Богородицы был крайне озадачен, с одной стороны, он не видел признаков опасности, о коих твердил Аббат, в юном послушнике (пастор снова бросил быстрый взгляд на Огюста, дурачащегося с котенком), но, с другой стороны, он всегда доверял мудрости и чутью старого друга: «А вдруг я, поддавшись гордыне, и впрямь ослеп, и вот он, с виду безопасный, еще почти ребенок, а на самом деле – камень преткновения, о который рассыплется стройная система угроз и уговоров, приправленная духовной словесностью. Ведь и Ахиллесу ничего не было известно о слабости собственной пяты, быть может, и Огюст – то самое место, куда попадет стрела Возмездия?».
– Подожди меня здесь, мой мальчик, – не глядя на послушника, пробормотал, решившись, пастор и вышел из кельи.
Городской суд занимал помещение старого порохового погреба неподалеку от храма. Несколько десятилетий назад те же подвалы были облюбованы Святой Инквизицией, но после упразднения этого высокого и важного органа церкви наведение порядка среди горожан поручили Священной Канцелярии, которая с удовольствием и бережностью сохранила инвентарь, методы и взгляды на ересь и колдовство, доставшиеся в наследство от предшественницы.
Падре, плоть от плоти дитя своего времени и сана, пришедший к выводу, что пока, на время, нужно изолировать послушника от общества, широким и решительным шагом направился в сторону здания, которое жители Р. старались обходить стороной.
В приемной Канцелярии, больше походившей на конюшню с низкими потолками, совершенно без окон, в оковах серых каменных стен, закопченных горящими непрерывно факелами, он написал заявление на имя Судьи о пропаже золотого блюда с мощами Богородицы и сослался на некоего юношу Огюста, в настоящий момент тайно проникшего в его келью с умыслом, неведомым подателю сей бумаги.
…Создание автопортрета через зеркальце размером с ладонь – процесс не просто творческий, но и требующий навыков виртуозного владения кистью, удерживаемой одной рукой, и параллельным совмещением с движением вдоль лица отражающего элемента в другой. Предыдущие работы давались Анжелик гораздо проще, ее творчество тогда заключалось в доверии сознания собственному телу, своеобразном первенстве кисти руки над головой, изображение же самой себя лишило художницу спасительного «автописьма» и вынудило взяться за дело, используя иные механизмы.
Зеркало отражало форму, девушке же требовалась суть, простое копирование линий и светотени рождало пустоту (читатель не ослышался, а автор не ошибся) на холсте, краска впитывалась в грунт и исчезала, картина не желала нести на себе отпечатки лжи, и Анжелик пришлось несколько раз откладывать работу, она догадывалась, что делает что-то не так, но не понимала, как исправить, точнее, обрести правильное направление процесса сотворения.
Самшитовый лабиринт в королевском саду, о котором ей рассказывал дед, однажды проплутавший в нем несколько часов, казался теперь легкой загадкой. Уже ближе к вечеру, когда заходящее солнце перестало давать достаточно света и возле подрамника пришлось зажечь полдюжины свечей, девушка, бормоча под нос «Глаза – зеркало души, в них душу и ищи», вдруг вскрикнула «Ой!» (надо было, конечно, «Эврика!») и, посмотрев внимательно на отражение своих, что греха таить, очаровательных глаз, отбросила зеркало и встала за мольберт. Вуаля, полчаса скорострельного нанесения красок на холст – и «Портрет А.» (такую надпись поставила Анжелик на полотно) был готов. Залюбовавшись ни много ни мало своим произведением, автор улеглась на кушетку, стирая с пальцев остатки красок и собираясь улечься пораньше, как колокольчик ломбардной двери призывно звякнул, причем трижды. Анжелик недовольно поморщилась, но спустилась в зал. У прилавка, улыбаясь во все рты, стояла неразделимая парочка, господин Н., никак не желавший менять свои лохмотья на что-нибудь поприличнее, и юнга, черноокий арапчонок с характером рыцаря.
Девушка не стесняясь впорхнула в их объятия, и троица наперебой, шумно и несвязно, начала делиться событиями прошедших месяцев.
– Ты узнала нас, – Хакам теребил рукав, и без того держащийся на честном слове, грозя оторвать его, плаща Новайо (хотя назвать это плащом – кощунство). – Даже без монеты.
– Было трудно, – рассмеялась девушка. – Но я постаралась…
Н., успокаивая юнгу, аккуратно отцепил его маленькую, но крепкую ладонь от рукава:
– Будь мы одного роста, тогда, конечно, возможно и не припомнить, но забыть голодранца в виде оглобли и черномазого коротышку…
– Жаль, нет с нами Огюста, – Анжелик припомнила свой «иконостас» в спальне. – Где он сейчас?
Дверной колокольчик подал голос снова, все обернулись ко входу.
– В местной каталажке, – вместо приветствия выпалил стоящий на пороге Капитан.
…Истинная морская душа не представляет себя без моря, но и ей иногда хочется ощутить под ногами твердую почву, вдохнуть аромат свежевыпеченного хлеба, а не плесневелой корки, и положить руки на женские плечи вместо рукоятей штурвала. И тогда вся широта бескрайнего водного пространства изливается на притихший сухопутный мир, карманы пустеют на глазах, разум погружается в пучину затмения, а походка вразвалочку трансформируется в передвижение на четвереньках с потенциальной возможностью принять вертикальное положение, правда, исключительно с помощью фонарного столба.
Капитан, прибывший в порт Р. вслед за Новайо и Хакамом с разницей в пять дней, решил не повторять описанные выше действия, принятые за бонтон в матросской среде, и сразу же направился на поиски друзей. В тот же день он побывал в ломбарде, было открыто, но хозяйка, видимо, решила не спускаться в зал, и, прождав с четверть часа, моряк отчалил в сторону церкви – поставить свечку Николаю Угоднику и за упокой бедной «Амфитриты» и сорока семи душ, однако по незнанию забрел с обратной стороны от главного входа. С целью экономии времени и сил Кэп решил не обходить церковный сад, а действовать грубо и прямолинейно, он, кряхтя и оглядываясь, забрался на ограду по головам кованых серафимов и бесстрашно шагнул вниз, припомнив свой эпичный полет в море с юта брига в момент, когда бизань после залпа линкора легла на палубу в метре от него.
Продираясь сквозь кусты шиповника, моряк проклинал и само растение, и садовника, высадившего его, а заодно и настоятеля, допустившего все это ботаническое безобразие, причем делал это довольно громко, но когда конец колючей преграды был уже близок, Кэп на радостях потерял контроль, за что получил довольно крупной веткой с розовеющими плодами прямо по физиономии и взвыл от боли. На извлечение бесчисленных мелких наконечников из носа, правой щеки и бороды потребовалось некоторое время, неудачливый посетитель церкви Пресвятой Богородицы почти закончил работу лекаря, как вдруг в тишине сада услышал голос молящегося вслух.
То был настоятель храма, уединившийся после службы на одинокой скамейке в самом глухом конце сада (здесь чутье подвело Падре), и он каялся, каялся в содеянном…
– Кэп, – Новайо сделался серьезным. – Это дурацкая шутка.
– Это дурацкая правда, – усмехнулся моряк. – И то, что это так, мне достоверно известно. Я стал случайным свидетелем одного раскаяния.
Капитан посмотрел на друзей:
– Дословно не повторю, но смысл таков: «Господи Всемилостивый, прости меня, раба твоего грешного, ибо стал иудой юноше по имени Огюст, обвинив его в том, чего не совершал, и очернив в нем то, что белее белого. Покарай меня, Всевидящий, ибо согрешил во Имя Твое, что есть грех удвоенный и достойный самой страшной кары».
– Нужно спасать нашего товарища, – вспыхнула Анжелик. Женское начало в ней, нетерпеливое, бурлящее энергией действия, окрашенное эмоцией чужого страдания, вдруг расцвело алым маком бунта, восстания, какого-то фрондерского задора. Она кинулась к витрине с антикварными клинками и, не раздумывая, начала выволакивать все, что могло колоть, резать, рубить.
– Оу-оу-оу, – запричитал, давясь от смеха, Кэп. – Дитя мое, вы еще заложите заряд под тюремные ворота, да побольше, чтобы разнести весь город, а заодно и всех арестантов вместе с юношей.
– У меня есть план, – встал на защиту хозяйки ломбарда юнга. – Новайо может расправиться с охраной, хоть с ротой, я видел его в деле, он полчаса издевался над Отцом Иосифом, а тот, между прочим, настоящий госпитальер. Мы ворвемся внутрь…
– Все это чистой воды ребячество, – задумчиво заметил господин Н., приглядываясь к арсеналу на витрине. – Мираж, фантазии, нет у нас никакого плана.
– Пожалуй, – подал голос Капитан, подходя к девушке и начиная укладывать ножи и сабли обратно на место, – план есть. Я узнал в кающемся местного настоятеля. Приду к нему на исповедь и расскажу о том, что услышал, есть же у него совесть, ведь он служитель церкви, как-никак…
…Падре почти не спал, и утренняя проповедь получилась скомканной, безэмоциональной и пустой. Говоря о Царствии Небесном, священник видел Ад, призывая паству к честности, он лгал себе, и финальное «аминь» прозвучало не как избавление, но как приговор. Пастор едва держался на ногах, его лихорадило, и единственным желанием было улечься и забыться, а мыслью – чтобы все до единого покинули храм и оставили его наедине с собой.
Увы, пути Господни неисповедимы для человека, но верны и выверены для духа, возле конфессиала священника ожидал мужчина, судя по кителю, моряк, возможно даже капитан.
Неверной походкой, проклиная службу и долг, он поплелся на свою скамейку в исповедальне и, плюхнувшись на нее, утомленным голосом пробормотал:
– Слушаю тебя, сын мой.
Человек за перегородкой говорил недолго и, закончив, не просил благословения, а просто молча вышел из собора, унеся с собой остатки прежнего Падре, самодовольного, уверенного и возвышенного в собственных глазах. Священник, не смея пошевелиться, сидел оглушенный вскрывшейся правдой, раздавленный грузом собственной вины, растертый в порошок самости, нагой и беззащитный, не на глазах сотен людей, а перед одним-единственным Богом, верить в существование коего давным-давно перестал. Он уронил голову на руки, и слезы не останавливаясь начали стекать по впалым щекам, заставляя глухими грудными спазмами выдавливать из себя:
– Господи, Господи, Господи…
– Поговори со мной, – прозвучало из-за перегородки.
Падре вздрогнул: в храме было тихо, и бесшумно войти в конфессиал никто не мог.
– Если ты человек, – глотая соленые капли, произнес священник, истово крестясь, – покинь собор, это не место для шуток, да и не время.
– Я не человек, – отозвался голос. – Я твой Бог.
– Тогда мне нечего сказать тебе, Боже, – Падре разрыдался снова. – Сверх того, что сказал уже.
– Тогда послушай меня, – голос умолк на некоторое время, давая священнику возможность отыскать платок и привести себя в порядок. – При приближении к Христу, то есть обретению Христосознания, обязательно возникает Иуда, его материализует Эго, собственное Эго той самой души, что приблизилась к Иисусу, ему (Эго) проще прекратить воплощение такой души, нежели принять свое отречение, свою смерть. Иуду Искариота создало Эго Иисуса, ничтожное при великом может обрести зубы. Твой поступок есть замысел Эго Огюста, позволь же своему Эго принять нужное решение.
Падре поднялся со скамьи и, даже не пытаясь заглянуть в исповедальню с другой стороны, быстрым шагом направился к дверям собора. Выйди святой отец получасом ранее, он увидел бы, как двое солдат прямо на улице схватили его недавнего обличителя и поволокли в сторону Священной Канцелярии, туда же, куда и поспешил исправлять свою ошибку сам настоятель церкви Пресвятой Богородицы.
…В тюремной камере не миска похлебки, воняющая то ли болотом, то ли сточной канавой, не кусок хлеба, коим скорее получится скрести на стенах отрывки из собственных фантазий, нежели пробовать его на зуб, пусть даже и стальной, не пригоршня соломы, что можно подсунуть под бок и думать, что возлег не на холодный камень, а на пышную перину, но хороший рассказчик – вот настоящая удача, приравненная к смертному приговору вместо пожизненного заключения.
Огюсту повезло не просто, а сказочно, его закинули внутрь довольно просторного каменного мешка ласково, по здешним меркам, ребра остались целы, боль пронзила только копчик.
– С прибытием! – радостно просипел здешний постоялец, в котором юноша, отодрав подбородок от пола, признал предводителя докеров из портовой подворотни.
Мо́лодец практически не изменился, быть может, добавилась еще парочка шрамов на роже и на такое же количество зубов осиротела нижняя челюсть, в остальном – «дружеский» портрет из прошлого. Грузчик поначалу не присматривался к новому квартиранту, но потом взгляды его становились все пристальнее и внимательнее, и наконец он завопил как сумасшедший:
– Ба, старик, вот и свиделись!
Он кинулся обнимать Огюста, хлопал его по плечам, затащил на свою шконку и даже подпихнул под ноющий зад ошеломленного сидельца какую-то грязную тряпицу для удобства.
– Каким ветром занесло тебя в этот Эдем? – ржал он, то и дело толкая Огюста, словно тот был родственником или старым добрым другом. – Поставил кого на нож или раскрутил бедную вдовушку на шкатулку с бусами?
– Священника на золотой поднос с мощами Девы Марии, – огрызнулся юноша, и докер зашелся в каркающем смехе, да так преуспел в оном упражнении, что стал кататься по полу и безумно стонать. Смотровое окно в двери открылось, и оттуда интеллигентно попросили:
– Если ты, сволочь, не успокоишься, будешь развлекаться в карцере.
Это обращение возымело действие, грузчик умолк и присел рядом:
– И, естественно, это неправда?
Огюст угрюмо мотнул головой.
– Мне грозит виселица, – продолжил разговор как ни в чем не бывало сокамерник. – Все видели, как я уходил из таверны с… – тут он сплюнул на пол и грязно выругался. – А утром ее нашли с перерезанным горлом. Вывод у этого паршивого судьи один – я убил несчастную… – ругательство повторилось вновь.
– И что? – Огюст участливо развернулся к докеру. – Никаких свидетелей?
– Нет.
– Ужасно, – вздохнул юноша.
– Черта с два, – хохотнул громила. – Это прекрасно. Они ничего не могут доказать, у них нет на меня ничегошеньки.
Он запустил в сторону двери смачную порцию слюны:
– Промаринуют день-два и отпустят, тем паче я не делал этого. Ладно, рад, что ты здесь, давай иди к себе, будем спать.
Утром Огюста разбудил стальной стон камерной двери, вот уж поистине не знаешь, где найдешь, где потеряешь, – внутрь влетел третий арестант, им оказался… Капитан.
– Вы-то солидный человек, Кэп, – первым поприветствовал новичка грузчик. – Или зашли засвидетельствовать нам свое почтение?
Моряк, узнав общество, удовлетворенно покачал головой:
– Большей чести для меня и не придумаешь.
Его рассказ был краток: владелец груза, надо полагать, сэкономил на страховке и отправил «Амфитриту» в море на свой страх и риск. После ее гибели, подтвердить которую кроме Капитана некому, он подал иск. Теперь до конца разбирательства старый морской волк будет пребывать под стражей, а дальше – как решит суд.
– Что ж, Кэп, – противно ухмыльнулся докер, – вот и вам не повезло, такова жизнь. Скоро принесут завтрак, привыкайте к здешнему комфорту.
И он отвернулся к стене, не сильно прислушиваясь, о чем возбужденно начали переговариваться сокамерники. Не прошло и пяти минут, как засовы издали низко-свистящий выдох, и грузчик резко развернулся – посмотреть на солнечную тень от решетки, не дошедшую до риски «З» (завтрак):
– Что-то рановато, не к добру.
В камеру вошел начальник стражи с двумя конвоирами.
– Ты, – ткнул пальцем в Огюста офицер, – на выход, свободен.
Юноша застыл в недоумении, словно в дверном проеме увидел светящегося ангела.
– Ваше сиятельство изволит оставаться? – язвительным тоном поинтересовался начальник охраны, и стражники заржали, барабаня копьями о кирасы.
– Да, изволю, – неожиданно ответил Огюст, хохот прекратился.
Офицер протянул арестанту бумагу за подписью Судьи:
– Когда пожелаете освободиться, сообщите охране, но кормить вас де-юре на свободе никто не собирается.
Он козырнул, и «официальные лица» в полном недоумении покинули камеру с ее странным заключенным.
– Почему? – коротко спросил Капитан, когда гулкое эхо от шпор затихло в дальнем конце коридора.
Юноша постучал себя по груди:
– Оно просит остаться, а зачем, не знаю.
– Кретин, – подвел неутешительный итог произошедшему докер и снова посмотрел на тень от решетки. – Завтрак уже вот-вот, правда, не для всех…
…В приемной Канцелярии Падре чувствовал себя крайне неуютно и в первый раз, а теперь, присев за стол, испытал прилив омерзения к самому себе. Местные клерки с физиономиями профессиональных душегубов неприязненно поглядывали на святого отца, зачастившего отчего-то в их владения и вновь взявшегося за перо, вероятно, начинали побаиваться возникающей прямо на их глазах конкуренции. Отказ от заявления о пропаже в связи со счастливым обнаружением злополучного подноса вместе с содержимым выходил нескладным, путанным, где-то даже нелепым, но Падре клал на бумагу буквы одна за одной, повторяясь, повторяясь и снова повторяясь, будто бесконечное вонзание кинжала в тело поверженного врага делает его более мертвым, хотя, стоит признаться, это помогало священнику успокаиваться. К окончанию написания бумаги руки пастора уже не тряслись, а мысли приобрели ясный и четкий характер. Не перечитывая текста, Падре скомкал первый вариант и довольно внятно, хоть и коротко, изложил суть просьбы вторично.
С не меньшим моральным напряжением за соседним столом ваяли некое сообщение высокий господин в обносках, примечательных своей древностью, и мальчик-арапчонок при нем, одетый в тельняшку. Документ, в котором парочка излишне подробно описывала собственные злоключения на борту «Амфитриты», именовался «свидетельские показания», и подобная бумага отправлялась на стол Судье немедленно, как только попадала в руки одного из клерков Канцелярии. Н. вручил вымученный воспоминаниями свиток низенькому, ближайшему к их столу персонажу, землистого цвета кожи и неприятного, колючего взгляда, и тот, пробежав глазами текст, коротко скомандовал: «Ждите», – после чего исчез за высокой двустворчатой дверью, скрывающей лестницу, ведущую к высокому начальству почему-то вниз. Несколькими минутами спустя створки распахнулись, и карлик жестом пригласил приятелей следовать за ним.
Господин Н. невольно передернул плечами, а Хакам вцепился в его руку и, со страхом в глазах, поплелся следом. Кабинет Судьи находился в самом конце длинного коридора, вдоль которого располагались пыточные, или, как их именовали нынче, комнаты для допросов. Клерк не только относил бумагу, на обратном пути он особым образом простучал все двери, и несчастным, висевшим на дыбах или обутым в «испанский сапоги», заткнули рты кляпами, дабы гости Канцелярии проследовали к хозяину конторы в полной тишине.
Его кабинет не претерпел ни малейших изменений со времен Святой Инквизиции: высокий стул, скорее трон, за высоким столом на высоком подиуме. Представ перед Судьей, даже долговязый Новайо почувствовал себя маленьким, что же говорить о Хакаме.
Вершитель судеб горожан Р. выглядел уставшим, полный лысоватый мужчина (парик был водружен на кувшин с водой) с одутловатым прыщавым лицом, пухлыми губами и бегающим взглядом внимательно просматривал текст поданной бумаги.
– Здесь утверждается, что вы, перед тем как покинуть бриг «Амфитрита», – он громко чихнул, снял парик с кувшина и сделал большой глоток прямо из горлышка, – видели на горизонте большой военный корабль, причем, по словам оно преследует именно вас.
Судья поднял на вошедших маленькие крысиные глазки:
– И что?
Он вытер вспотевший лоб париком и ответил себе сам:
– И ничего. Ничего это ваше показание не доказывает.
– Ваша честь, – выступил вперед господин Н., – разрешите указать вам на один небольшой нюанс.
Искушеннее судьи разве только шакал, знающий наверняка, когда можно подойти к поверженной львом антилопе за своим куском мяса. Хозяин Канцелярии сделал жест карлику, и тот бесшумно вышел вон. Поднявшись на подиум к самому столу, Н. ловко положил на собственные показания «золотого Тиберия», и Судья так же ловко накрыл ее оправдательным вердиктом по делу «убиенной девицы особого рода поведения» за отсутствием доказательств.
– Да, – выдал он торжественно. – Аргумент принят. Идите. Завтра капитана «Амфитриты» выпустят на свободу.
…Люди в возрасте более подвержены странностям, мудры в оценках, но близоруки к обману, милы и несносны одновременно и всегда никуда не торопятся. Пожилая пара, дождавшись на склоне лет предстоящего замужества великовозрастной своей дочери («Счастье-то какое!» – восторженно воскликнула мать, получив это известие; отец же был эмоционально более сдержан: «Как ей удалось?»), посетила ломбард – приобрести подарок на венчание. После продолжительных, но мирных споров среди бронзовых и медных кувшинов, подсвечников и статуэток ангелов и херувимов счастливые родители приняли решение подарить чаду диадему. Анжелик было обрадовалась, но часа через три горько пожалела о таком выборе. Диадем – совсем простых и очень дорогих, из посеребренной проволоки и с драгоценными каменьями, – в ломбарде было завались. Жемчуг, золото, кристаллы различных оттенков и расцветок украшали венцы, придуманные еще древними греками, и в пору возникновения житейских трудностей женская половина города предпочитала начать собственное обнищание именно с этих вещиц.
К исходу четвертого часа, когда старики еще держались на ногах, но не сговорились о нужном экземпляре, над дверью разнесся мелодичный звук и в зал вошел полный человек в широкополой шляпе, надвинутой на глаза с явной целью оставаться неопознанным. Он отошел в угол, к шкафу, внутри которого были выставлены редкие книги, и принялся терпеливо ждать, когда ломбард опустеет. Минут через пятнадцать-двадцать родители невесты определились с выбором (это оказалась довольно изящная диадема, усеянная бирюзовыми каплями) и, оплатив без торга, откланялись. У дверей почтенный муж снял с седой головы котелок и, поклонившись в сторону незнакомца, взявшего в руки старинную Библию, прошамкал:
– Доброго вечера, господин Судья.
На что раскрытый инкогнито со злостью захлопнул Святое Писание на строках о добродетели и терпении и недовольно ответил:
– Доброго и вам.
Подойдя к прилавку, за которым с улыбкой его встретила молодая хозяйка, он молча выложил перед ней сребреник Тиберия. Анжелик тут же догадалась, что имел в виду господин Н., который после ухода Капитана воскликнул: «У меня тоже имеется план», – и без объяснений утащил с собой юнгу.
– Месье, – проворковала девушка. – Здесь вы не найдете денег для выкупа этой монеты.
– Да я понимаю, – огрызнулся Судья. – И не только здесь, но и вообще нигде. Можете обменять ее хоть на что-нибудь?
Анжелик сделала широкий жест по залу:
– Ломбард в вашем распоряжении, выбирайте.
– Мне некогда, – посетитель начал раздражаться. – На ваш выбор.
Анжелик призадумалась буквально на минуту, а затем, щелкнув пальцами, подвела мужчину к статуэтке Фемиды, с весами и рогом изобилия.
– Без меча? – удивился судья и неодобрительно покачал головой.
Девушка улыбнулась:
– Меч вложили в руку богини гораздо позже, это древняя работа, смотрите на качество бронзы.
Судья повертел в руках фигурку:
– Как-то непривычно без меча.
– Может, пришло время кому-то поменять оружие на рог? – снова улыбнулась Анжелик, а посетитель, надвинув шляпу еще глубже, буркнул в ответ:
– Беру.
…Трубка, с которой Кэп теперь не расставался, засунутая в рот, не мешала моряку сотрясать стены каталажки бесподобным, перекатистым, бархатным храпом. Арестанты в соседних камерах давно перестали роптать на сбитые в кровь от бесполезной долбежки в стены с призывом прекратить этакое безобразие и скорее придушить урода подушкой ладони, улеглись небритые щеки убийц, воров и случайных бедолаг в надежде поймать хоть какой-нибудь сон и наконец-то забыться в нем. В лунном свете морской волк (а для большинства сидельцев сейчас – морское чудовище) отбрасывал на стену камеры причудливую тень, должно быть, знаменитый Левиафан имел именно такой вид.
Огюст лежал с закрытыми глазами и пытался понять мотивы своего решения остаться здесь. То, что они шли от сердца, не вызывало сомнений, именно поэтому разум лихорадочно подбирал хоть какие-нибудь объяснения, дабы не разрушить себя окончательно.
– Огюст, – чья-то рука тронула плечо юноши, он испуганно открыл глаза. Над его шконкой склонился докер, бледный, трясущийся, с опущенными веками.
– Я, Каспар, – прошептал грузчик, – поздравляю тебя с Рождеством Жертвы. В это Рождество мы, волхвы, несем дары душе, приносящей в жертву свое Эго, эквивалентом чего в проявленном плане является отказ от власти золота. Не путай с жертвой содержимого кошелька ради милостыни, это и не жертва имуществом ради удаления в монастырь или нечто подобное, это отказ от зависимости духовного от материального в сознании проявленной души. «Да не оскудеет рука дающего» – сказано не о том, что, жертвуя, будешь обретать еще, как бы взамен, и чем более даруешь, тем сильнее прибудет. Речь о том, что Эго не покинет душу, коли жертвовать не целым, но частями, Эго, друг мой, неделимо.
Огюст, уже не раз встречавшийся с волхвами, внимал чутко, и когда докер умолк, он дал ему с полминуты покачаться, как сомнамбула, после чего осторожно ткнул пальцем в живот, словно запустить процесс говорения можно было из пупка медиума-арестанта.
– Я, Бальтазар, приветствую душу в ее Рождество Жертвы и дарую бальзам смирны, – утробным голосом загудел грузчик, – коим обработаешь тело Эго в благодарность за помощь (собственную жертву) и растраченную энергию, ибо Эго так же тратит энергию на душу, как и душа на него. Вибрационно энергия смирны гасит всплеск энергии разрыва связи между сутью и ее Эго.
Произнеся это, докер поплелся на свое место и преспокойно улегся, не упав по пути, не споткнувшись, будто тело контролировало каждый шаг, но едва скудный ворох соломы смялся под его весом, как невыносимый храп Капитана прекратился, и моряк, не вставая с лежака и не открывая глаз, вынул трубку изо рта:
– Я, Мельхиор, с Рождеством тебя, Огюст! Рождество Жертвы – это принесение в жертву собственного Эго, то, что сделал Иисус, приняв безропотно унижения, коих не заслуживал, и страдания, коих мог легко избежать. Жертвуя Эго, растворяешь себя в мире Бога, обезличиваешь, с точки зрения человеков, становишься «ниже» падшего, ибо не осуждаешь его, и «тише» раба, ибо подставляешь правую щеку после удара по левой. Рождество Жертвы – готовность сознания души на подвиг отречения от самости, даже в лучших ее проявлениях. Истинно возлюбить ближнего способна только «Жертва», поэтому ее Рождеству предшествует Путь Истины.
Слова покидали чрево Капитана-Мельхиора четко, громко и размеренно. Закончив речь, Кэп, не просыпаясь, сунул руку в карман кителя и извлек из него коробочку с ладаном, ту самую, что Н. вручил ему в ночь перед отплытием с «Амфитриты» в знак благодарности. Дар волхва упал на пол, а моряк сунул трубку между зубов, и каталажка вновь огласилась громовым храпом, правда, большинству арестантов уже удалось заснуть, а посему потревожить их было невозможно ничем.
…Начальник охраны в сопровождении двух солдат следовал по тюремному коридору. Подозрительная тишина в камерах нервировала офицера, утром надсмотрщик доложил, что все в полном порядке: ни попыток побега, ни бунта, ни драк, ни регулярной диареи у заключенного из камеры № 135, тишь да гладь.
Дойдя до нужной двери, он намеренно долго возился с ключами, дергал засовы туда-сюда и кашлял, как хронический курильщик, хотя в своей жизни не сделал ни одной затяжки. Открытие двери не произвело на обитателей камеры никакого впечатления, они мирно посапывали, словно котята в лукошке, и появление начальства, редко приносящего хорошие вести, прошло незамеченным. Офицер повернулся к стражнику и гневно поднял бровь, тот, набрав в легкие максимальное количество воздуха, отчего покраснел так, словно готовился сей момент скончаться, гаркнул: «Встать!».
Правильно поставленный голос имеет удивительные свойства, например, можно разбивать стаканы, лопать перепонки или достигать сознания грешников, чем и пользуется иногда сам Господь Бог.
Эффект команды превзошел все ожидания, не успел офицер и глазом моргнуть, как вся троица стояла перед ним, вытянувшись в струну.
Стражник удовлетворенно ухмыльнулся, достал из кармана бумагу и зачитал:
– С капитана исчезнувшей «Амфитриты», в связи с появлением в деле свидетелей, обвинение в хищении снято полностью.
Он протянул пораженному Кэпу оправдательный приговор и тут же явил камерному обществу еще один свиток:
– В связи с отсутствием улик обвинение в убийстве девы особого рода занятий с грузчика снято полностью.
Офицер вручил решение Судьи и докеру, принявшему свое спасение так же молча.
– Господа, – стражник торжествующе посмотрел на арестантов. – Не соизволите ли освободить столь востребованные места немедля?
Капитан, обняв Огюста, согласно кивнул, и товарищи направились к выходу. Докер, напротив, не тронулся с места.
– В чем дело, милейший? – недовольно поморщился офицер. – Теперь ваша очередь капризничать?
– Я убил девушку, – выпалил докер. – Я перерезал ей горло.
Офицер схватил за плечо Капитана:
– Вы слышали это? Будете свидетелями.
Огюст повернулся к сокамернику:
– Что побудило признаться тебя, брат?
– То, что вошло в меня ночью, – ответил грузчик и, бросив на пол скомканное помилование, вернулся на свою шконку.