Десятое Рождество
– Не продается, – резко ответила Анжелик, и мадам с родинкой, недовольно фыркнув, проследовала к выходу со словами:
– И зачем тогда выставлять?
Девушка подошла к картине, арапчонок, казалось, растянулся в довольной улыбке еще шире.
– Доволен? – она грустно покачала головой. – Уже неделю не могу ничего продать, с моими «талантами» ломбард можно закрывать, – Анжелик легонько ткнула пальцем мальчика в нарисованный нос. – Надо было отдать тебя, и за хорошие деньги.
Улыбка сползла со смуглого лица, спрятав за упрямо сжавшимися губами ряд белоснежных зубов, девушка часто заморгала, но, памятуя об излишней живости портрета, строго пригрозила:
– Хватит обезьянничать.
Она перенесла холст из зала в спальню, дабы не смущать посетителей и держать поближе к себе беспокойного обитателя обратной стороны натюрморта неизвестного автора. Следующим днем как из рога изобилия посыпались покупатели всяческой антикварной ерунды, за ними потянулись желающие поневоле расстаться с дорогим имуществом, чтобы купить еды, обогреть дом, одеть ребенка или просто сбегать к наперсточнику в надежде скорого выигрыша и оставить в его ловких пальцах последнюю возможность когда-нибудь забрать из ломбарда бабушкины серьги с бриллиантами или подзорную трубу прадеда, подаренную ему самим адмиралом Нельсоном.
В таком темпе дни меняли недели, а те, в свою очередь, расщелкивали как орешки месяцы. В трудах и заботах Анжелик и не заметила, как прошла весна, а ведь после незабываемого Рождества Творчества, оставившего в память о себе портрет арапчонка, никаких намеков на продолжение работы с красками так и не появилось.
Знает ли читатель, что такое «свободное время»? О, да вы уже счастливчик, если хотя бы слышали об этом, а уж если имеете таковое, можете смело величать себя султаном, ну или королем, как вам будет угодно. Анжелик осиротела рано, а с уходом деда, какой бы он ни был, работа в ломбарде стала занимать весь световой день, и когда дверной колокольчик возвещал об уходе последнего на сегодня посетителя, в небесах вовсю властвовала луна, и прогулки по городу, особенно в сторону порта, для нее были заказаны. Более или менее приличную публику можно было встретить в поздний час на улице, ведущей к реке, утыканной по обеим сторонам торговыми лавками, мастерскими и заведениями определенного толка, но с некоторым шармом и претензией, отличающими их от своих портовых «конкурентов». Замыкала эту полубогемную жизнь картинная галерея, место, буквально предназначенное для безопасного посещения девицами, коих некому поддержать под локоток, не по причине внешнего безобразия, а по распоряжению злодейки судьбы, дарующей одним все, а другим – ничего.
Прогуливаясь по немноголюдным, но чистым и тихим залам, Анжелик всякий раз удивлялась человеческой изобретательности, граничащей порою с какой-то дьявольской извращенностью, в способах изображения, казалось бы, обычных вещей. Животных экспрессионисты и экспериментаторы от живописи, как предупреждала табличка на входе, наделяли органами, совсем им не свойственными, людей, напротив, лишали некоторых, а нередко и всех членов, деревья приобретали формы геометрических фигур, здания растекались, словно стены их были не сложены из камней, а вылеплены из снега, птицам вместо крыльев местные художники подсовывали самые невообразимые предметы, а рыб лишали голов, предпочитая изображать их двухвостыми (как пояснил девушке один из посетителей, видимо, автор подразумевал внутренний раздрай, толкающий существо одновременно в противоположные стороны, на что Анжелик резонно заметила: в этом случае карась будет «стоять» на одном месте, а это уже не раздрай, а вполне стабильное моральное состояние).
В общем, здесь было довольно интересно, что не мешало девушке на следующий день раздраженно думать: какой глупостью оназанималась в этой безумной галерее.
Однажды к ней подошел довольно странный человек, точнее будет сказать, он возник подле нее как будто бы из воздуха, возможно, она так увлеклась созерцанием очередного шедевра под названием «Авель убивает Каина», на котором треугольник с литерой «А» воткнулся уголком в квадрат «К», припоминая библейский сюжет, где все было наоборот, а стало быть, квадрат должен придавить треугольник, что не заметила его шагов.
– Как вам? – прозвучал бархатистый голос, который изда́ли, не дрогнув, тонкие губы, а полные печали глаза не отрываясь смотрели на трагедию двух братьев. От незнакомца приятно пахло ладаном, лиловый с отливом пиджак хранил следы былого лоска, а длинные чувственные пальцы и природная бледность выдавали в подошедшем благородное происхождение.
– Вам знаком автор? – вместо ответа спросила Анжелик, внутренне радуясь нежданному обществу.
– Да, – кивнул незнакомец. – Один из начинающих и подающих определенные надежды.
– Интересно, – язвительно заметила девушка. – Если заказать ему «Изгнание из Рая», это будет изображение светящегося молота, заколачивающего парочку ржавых гвоздей в сучковатую доску бытия?
Похожий на графа или маркиза собеседник ничуть не смутился:
– Авель, показанный автором в виде треугольника, олицетворяет приверженность Богу через аллегорию со Святой Троицей, что же касается Каина, то это символ Человека, зажатого четырьмя Евангелиями. Сюжет картины – обращение Бога к Человеку оставить клетку религии и выпорхнуть из нее в Его объятия.
– Что ж, – усмехнулась Анжелик. – С идеей убедили, а что насчет художественной ценности?
Незнакомец растянул нитки губ в подобие улыбки:
– Никакой. За художественным наслаждением, милочка, отправляйтесь в настоящую галерею, лицезреть работы признанных мастеров.
– Слышал бы вас сейчас владелец галереи, – рассмеялась девушка с явной симпатией к собеседнику.
– А он и слышит, – серьезно сообщил «граф». – Это, к моему удовольствию, я и есть, собственной персоной.
– Ой, – вырвалось у Анжелик, она густо покраснела. – Простите.
– За что? – губы-нитки снова произвели улыбку. – У меня действительно ненастоящая галерея, скорее, пристанище сумасшедших, решившихся взять в руки кисть и краски.
– Знаете, – девушка схватила мужчину за лацкан, – я тоже написала одну картину…
Она немного запнулась, подумала и закончила:
– По-моему, случайно.
Хозяин галереи, казалось, совсем не удивился:
– Случайно картины не пишутся. Идемте.
Он взял ее под руку и быстрым шагом повел через выставочные залы. В самом последнем помещении, где над дверью красовалась табличка «Конец осмотра и мучений», они остановились у пустого простенка.
– Здесь место для четырех полотен, видите? Вокруг одни портреты, сделайте к своему шедевру еще три и приноси́те, я с удовольствием выставлю их.
– Откуда вы узнали, что у меня портрет? – изумилась Анжелик. – Я не говорила, и потом, вы не видели работу.
Хозяин подмигнул начинающей художнице:
– А мне и не надо видеть, я услышал.
Платок соскользнул с шеи девушки, она быстро нагнулась за ним, а распрямившись, с испугом обнаружила себя в полном одиночестве посреди зала с портретами, на которых было изображено все что угодно, кроме лиц мужчин и женщин.
Выбор физиономии для портретного изображения, в отсутствие хорошо оплачиваемого заказа, как оказалось, вопрос практически интимный и весьма щепетильный. Начинающая художница не имела среди знакомых персон знатного происхождения, высокопоставленных чиновников или, на худой конец, генералов в отставке, крупные ученые и известные музыканты, к ее великому сожалению, также не являлись посетителями ломбарда, а предлагать свои услуги на улице – так в натурщиках окажутся веселые моряки, дамы особого рода занятий или местный сброд, а они в качестве моделей зрелище унылое, да и небезопасное.
Перебирая в хорошенькой головке всевозможные варианты, Анжелик любовалась собственным творением, храбрым и честным мальчиком, горько сокрушаясь о том, что это единственный достойный посетитель ломбарда, оставивший столь яркий след в ее сердце, хотя… Постойте! Девушка хлопнула себя по лбу:
– Как же я позабыла о господине Н., нищем с «золотым Тиберием»?
Мадемуазель подскочила с кушетки и кинулась к краскам, образ человека, павшего на дно социальной среды, но не растерявшего в себе отзвуков былого, так явственно прорывающихся сквозь неуклюжую речь и полуприкрытые веки встал перед ней.
– Бог мой, – торопилась она, словно боясь потерять в памяти его облик. – Да ведь это готовый странствующий рыцарь в поисках дамы сердца.
Кисть кружилась на холсте в своем неповторимом и непостижимом, неконтролируемом разумом танце, Анжелик просто наблюдала и, доверившись, любовалась, даже не пытаясь присвоить себе ни единого мазка. Портрет господина Н., так гласила надпись, был выполнен в технике «сухая кисть», масло, умбра и охра создали объем, а три капли ладана «оживили» мужское лицо, придав ему нервность и чувственность.
Девушка поставила обе картины рядом:
– Быть вам вместе, друзья мои, – громко произнесла она и, совершенно счастливая, рассмеялась.
…Новайо и Хакам бодро шагали по высокому мальтийскому берегу, вспоминая Отца Иосифа с его оружейной комнатой, своего нового товарища, молодого монаха Огюста, вернувшего им жизнь и надежду, свою первую встречу у ворот султанского дворца и быстроходную «Амфитриту» под командованием хитрющего Капитана, бороздящую сейчас морские просторы, наверное, где-то неподалеку.
– Как же тебе удалось сохранить монету, Хакам? – щурясь на яркое солнце, вдруг спросил Н. – Ты не обменял ее на еду или одежду.
Длинная тень старшего товарища далеко «обгоняла» след от крепкого, но невысокого юнги.
– О господин, – арапчонок всплеснул руками. – Я расскажу вам историю ее странствий, а заодно и своих приключений.
И мальчик в подробностях, перемежая слова на языке Новайо и своем родном, поведал о необычайных событиях, хорошо известных читателю из повествования, а посему уже неинтересных для повторения, в конце коих, а это заняло у Хакама добрых полтора часа, пораженный хитросплетениями судьбы господин Н. воскликнул:
– Друг мой, если Господь приведет нас в Р., давайте посетим ломбард и навестим нашу прекрасную общую знакомую!
После чего, переполненный восторгом открывающегося вида, солнечным теплом и очарованием возвращения домой, завопил что было сил песню, которую слышал с детства от соседа, старого разбойника:
«Не прячь очей, красотка, под вуалью,
Как прячет солнца луч ночная мгла,
Ведь путь к тебе проложит шпага сталью,
Коли гитара серенадой не смогла».
…Минуло уже три недели с того дня, когда Анжелик, поддавшись внутреннему порыву, написала «Портрет господина Н.». Дважды в неделю она посещала галерею, ожидая, в чем боялась себе признаться вслух, встречи с хозяином художественного салона, но среди посетителей «граф» не появлялся, а ведь ей достаточно было бы услышать от него: «Ну, мадемуазель, как продвигается ваша работа?» или «Когда ждать вас с портретами?». Этого, думала Анжелик, хватило бы на новое вдохновение, и, весьма возможно, начинающая художница решилась бы замахнуться на его портрет. Увы, среди серых костюмов и платьев в пастельных тонах лилового пиджака с отливом не наблюдалось. В один, принято говорить – прекрасный, но в ее случае ужасный момент отчаяние, называемое в богемных кругах муками творчества, достигло апогея, и бедная девушка, как и большинство живущих на Земле и забредших в тупик, решила обратиться к… Богу. В ближайшее же воскресенье, прямо с утра, она впервые в жизни направилась в сторону храма. Лето в этом году взяло с места в карьер, и первые июньские дни обрушили на горожан небывалую жару. Только ранние рассветные часы дарили относительную прохладу, а посему Анжелик, с удовольствием вдыхая свежий морской бриз, проделала недолгий путь и в приподнятом настроении взбежала по ступеням главного входа в собор, успев на ходу вложить несколько мелких монет в протянутые руки попрошаек, занявших свои позиции еще с ночи. У самых дверей она чуть замешкалась, многочисленные библейские сцены на портале храма поразили ее точностью и изысканностью исполнения, но голос за спиной, немного насмешливый, вернул девушку к действительности:
– Не сомневайтесь, входите.
Анжелик обернулась, улыбающийся молодой человек, обладатель вьющихся каштановых волос и пронзительных голубых глаз, в монашеской рясе, но почему-то без креста, жестом приглашал ее проследовать внутрь.
– Вы служите здесь? – мадемуазель покраснела, уж больно пристально юный монах смотрел на нее.
– Нет, – покачал головой незнакомец, – не имею чести, но я пришел к настоятелю за советом.
– Мне тоже нужен совет, – Анжелик улыбнулась, сердце ее безумно заколотилось по причине, которую девушка не могла объяснить, неожиданная встреча по дороге к Богу принесла ей искомое. Вот лицо, которое я хочу написать, подумала она.
– Тогда войдем, – предложил юноша и распахнул дверь.
Из темного чрева собора пахнуло ладаном, плавающими в воздухе «простынями» свечного дыма, и до их ушей донеслось негромкое, но очень уютное, успокаивающее эхо песнопения.
Анжелик, поражаясь своей бесцеремонности, положила руку на кисть монаха:
– Я уже получила то, зачем пришла, ответ даден.
– Надо же, – искренне удивился монах. – И каков же он, если не секрет?
– Это вы, – прошептала девушка, широко раскрыв глаза.
– Простите? – еще больше изумился юноша и на всякий случай отстранился от собеседницы.
– Я хочу написать ваш портрет, – Анжелик снова прихватила монаха и потянула его в сторону от дверей. – Мне это просто необходимо, объяснить сие желание словами я не могу, мой путь к Богу закончился на вас. Скажите, вы согласны?
Молодой человек был явно озадачен, собеседница казалась ему странной, но искренний порыв ее и откровенные речи говорили о правдивости чувств этой удивительной особы.
– Что мне нужно делать?
– Ничего, – девушка не отпускала руку монаха. – Ровным счетом, только согласие и… имя.
– Я согласен, – пожав плечами, улыбнулся юноша. – Огюст.
Обратная дорога к ломбарду не заняла много времени, радость поселилась на лице Анжелик, Внутренний Ребенок, притихший за последние дни, пробудился и, как положено хорошо выспавшемуся шалуну, принялся безудержно тратить накопленную энергию. Девушка сияла так, что встречные прикрывали глаза ладонями и сами начинали непроизвольно, а кто и вопреки желанию, улыбаться и припрыгивать (выглядело странновато, но весело).
Грунтованная холстина на подрамнике, давно ожидавшая хоть какого внимания к своей выбеленной персоне, немедленно начала получать страстные «поцелуи» кисти, и к вечеру действо под названием «художественное отображение мира посредством нанесения красок на подготовленную особым образом поверхность» завершилось постановкой скромной надписи в углу картины «Портрет Огюста, молодого монаха».
Обессиленная, но удовлетворенная и успокоившаяся Анжелик упала на кушетку и только сейчас поняла, что забыла закрыть входную дверь и ломбард был предоставлен самому себе целый день.
…Едва борт судна, перевозившего партию фиников, с глухим стуком коснулся причала, товарищи спрыгнули вниз и, не сговариваясь, помчались через портовые ворота к видневшемуся в конце улицы на холме доходному дому, к цоколю коего приткнулся ломбард, место их чаяний и желаний. Новайо, выглядевший великаном рядом с юнгой, шагал быстро, и Хакаму, семенящему рядом, приходилось бежать практически в полную силу.
– А что мы скажем? – задыхаясь, переживал он снизу.
– Поздороваемся для начала, – успокаивал его Н., сдерживая порыв двигаться еще быстрее.
– А она вспомнит нас? – снова суетился арапчонок, успевая оббегать встречных прохожих.
– У нас же есть монета, – Новайо подмигнул Хакаму. – Уж ее-то она не забыла.
Четверть часа, и друзья, дважды звякнув колокольчиком, ввалились внутрь. Ломбард был пуст, хозяйка отсутствовала в торговом зале, и разочарованные «кавалеры», несколько раз побрякав «золотым Тиберием» о стеклянный прилавок, удалились – юнга со словами: «Как жаль», а господин Н.: «Вернемся завтра».
…Стоило Огюсту, проводившему Капитана, пересечь порог кухни, как Отец Иосиф накинулся на него:
– Где тебя носит, негодник? Аббат вызывает к себе, срочно.
Настоятель обители Святого Бенедикта встретил юношу кивком головы, не отрываясь при этом от написания какой-то бумаги. Покончив с эпистолярным трудом, он свернул письмо в трубочку и запечатал сургучом.
– Отправляйся в Р., передашь это своему духовнику, в храм Пресвятой Богородицы.
– Когда ехать, монсеньер? – испуганно спросил Огюст, нутром почуяв важность миссии.
Аббат Мальтийский поднял покрасневшие глаза:
– Прямо сейчас, лошади запряжены, в порту ждет шхуна ордена, название «Вера и Крест», капитан в курсе, покажешь ему это.
Настоятель протянул перстень с двумя всадниками на одном коне:
– В путь, мой мальчик, в путь, и храни тебя Господь.
На полдороги в порт Бирзебуджа Огюст обогнал двух путников, чьи имена были ему хорошо знакомы, а Новайо и Хакам, в клубах пыли, осыпав всадника проклятиями, не узнали в нем своего нового товарища.
…Анжелик укладывалась на ночь, у стены напротив кровати стояли три портрета – мальчика, юноши и мужчины. Юркнув под одеяло, девушка бросила взгляд на этот импровизированный «иконостас» и, зевнув, произнесла: «Прекрасное общество». Она закрыла глаза и погрузилась в сон, а мы, дорогой читатель, порассуждаем пока о сновидении как состоянии сознания. На этот счет написано достаточно, немало спето, а уж поведано в устной форме в избытке, но достоверно ничего не известно и не доказано. В ласковых объятиях Морфея понимание реальности столь же размыто, как и сами границы происходящего действия, так сказать, мизансцены театра теней, иногда объективно более «плотной», нежели та перина, которой доверили вы свое драгоценное тело в качестве горошины, водрузив затем на себя еще сорок слоев и только после этого уложив сверху изнеженное воображением подсознание.
Девушка открыла глаза, при этом были ли веки ее опущены или нет, утром она уже не помнила, и посмотрела на портрет господина Н. Мужчина приветственно кивнул – да-да, именно кивнул, – и спокойно произнес нарисованным ртом:
– С Рождеством тебя, Анжелик! С Рождеством Истины! Я, Каспар, принес тебе в дар золото, оно и есть Истина, но не как металл, не как мера власти и довольства, но как тяга, стремление, вожделение к обладанию. Как тело желает злата, так душа страждет истины на Земле как на Небе. Небесное злато – Истина, вставший на путь Истины обретает светящиеся, подобно блеску злата, одежды.
Худощавый лик его, с четко очерченным тонким носом и крупными миндалевидными глазами источал радость и любовь. Девушке показалось, даже какой-то определенный интерес присутствовал во взгляде Н., так мужчина смотрит на приглянувшуюся ему женщину, угадывая, что скрывают ее одежды и о чем умалчивают опущенные очи.
Анжелик перевела смущенный взор на портрет арапчонка, он, как и всегда, тут же весело подмигнул ей, и в голове прозвучало:
– С Рождеством! Я, Бальтазар, говорю тебе – Рождество Истины в душе открывает ей бессмертие, не в смысле существования, ибо душа бессмертна по воле Божьей, а в качестве раскрытия глубинной памяти о пройденном и потенциях на предстоящее. Смирной, моим даром, «обмажешь» умершее для тебя время, поелику отныне для сознания души эта энергия едина в любой точке присутствия и не имеет ни «хвоста», ни «головы».
Оживший на холсте мальчик рассмеялся, а девушка перевела взгляд на недавнего знакомого, Огюста. Изображение, весьма и весьма походившее на оригинал, мило улыбнулось:
– Пока я, Огюст, скажу то, чего не успел там, у дверей храма, так быстро ты упорхнула от меня. Рождество Истины, к коему ты подошла сейчас, приходит через Путь Служения, тернии которого испытал я, в этом и состояла цель нашей неминуемой встречи. Теперь во мне заговорит Мельхиор. Душа, вставшая на Путь Истины, завершает период ученичества и переходит в Высшее Учебное Заведение для «проверки» Истины на истинность, то есть анатомического среза процесса Познания для ответа на вопрос, поставленный Создателем самому себе: То, что истинно Здесь и Сейчас, непоколебимо ли не-Здесь и не-Сейчас? Ладан на этом пути необходим, как атмосфера для дыхания, подобно запасу воздуха, что берет с собой аквалангист, ибо в обоих случаях (и с душой, и с аквалангом) идет «глубинное погружение».
Проснувшись, когда день уже близился к обеду, Анжелик, преисполненная дарами волхвов, спустилась в зал, поставила последний холст на подрамник и, открыв заветную шкатулку, достала зеркальце, подарок Н. То, что четвертым полотном должен стать автопортрет, не было никаких сомнений, об этом ей, можно сказать, прямым текстом сообщили прошедшей ночью маги, и то была неоспоримая Истина.