Роман Воронов
Двенадцатое рождество
Первое Рождество
В канун Рождества, как принято считать, при некотором удачном стечении обстоятельств, включающих правильное место и нужное время, с любым человеком может случиться самое настоящее чудо, а хоть бы даже и с самым обычным бедняком (людей с достатком выведем из списка претендентов, ибо они запросто покупают себе «счастье», делая при этом скучающие, кислые физиономии), бредущим по заснеженным улицам небольшого городка в открытых всем ветрам лохмотьях и обуви, предназначенной разве что для прогулок вдоль нагретой жарким южным солнцем набережной какого-нибудь приморского курорта.
Наш герой, обладатель неброской внешности и самых скромных компетенций, как нынче отзываются об умственных способностях и обретенных навыках, с трудом вытаскивая из холодной снежной каши окоченевшие ноги, безразлично разглядывал яркие огни проплывающих мимо окон, за стеклами коих, подернутыми дымчатым инеем, кипела предпраздничная, заполненная алыми, изумрудными и золотыми блестками суета, и подумывал о горестной своей судьбе, лишившей его однажды и семьи, и титула, и дома, и этих самых, красно-зеленых с золотом, впечатлений, о тихом счастье тех, кто сейчас греет ноги у камина и раздражается на беспокоящий детский смех, не подозревая о том, что эти мгновения и есть настоящее, истинное чудо.
Имени своего, даже если кто-то и соизволял поинтересоваться им, он не называл, предпочитая отмалчиваться, или ответствовал коротко: «Господин Н.», – однако со временем, по мере того как истлевала ткань одежд на голодающем теле, приставка «господин» начала вызывать нервный смех у ее обладателя, и человек оставил себе только букву «Н.», подумав однажды, а соответствует ли она вообще его настоящему, но уже позабытому, имени.
Ветер все усиливался, и к вечеру неугомонные снежинки, атаковавшие изможденное лицо Н., перестав мгновенно таять на морщинистой коже, обрели неимоверную колючесть и беспощадность еловых иголок, заставляя беднягу прикрывать глаза ладонями. Двери домов, приютов, ночлежек и даже ворота церкви оставались закрытыми для него, горожане готовились к вечере, и пороги, крылечки и парадные марши неустанно обрастали снежными шапками, чтобы сохраниться нетронутыми до самого утра.
Уже отчаявшийся, Н. решил направиться к старому каменному мосту, где на холоде, но без падающего на голову снега можно было провести ночь во вполне комфортных условиях, прислонившись спиной к ледяной опоре, дремать под шум речной волны. За доходным домом, о владельце которого ходили разные слухи, прятался приземистый ломбард, для Н. место последнего дохода (он с сожалением потер запястье, на коем давно уже не было часов), а дальше, вниз к реке, рядами жались друг к дружке торговые лавки, мастерские ремесленников и дома терпимости, замыкала все это городское великолепие частная галерея, заведение странное и слабо посещаемое по причине его новаторства и фрондерства взглядов на классическое искусство.
Проходя мимо, Н. остановился у зачем-то выкрашенной в черный цвет двери, на которой красовалась афиша, намалеванная от руки: «Выставка экспрессионистов и модернистов – Рождество и упокоение».
– Интересно, – проворчал без особого умысла непослушными губами Н., и «благодарная», польщенная подобным редким в этих краях вниманием, дверь со скрипом отворилась невидимой рукой (никаких порывов ветра в этот момент зафиксировано не было).
«А вот и рождественское чудо», – подумал продрогший бедняга и, не заставляя себя упрашивать дважды, вошел внутрь. Культурное заведение встретило позднего посетителя пустой вешалкой в виде вбитых прямо в стену двух десятков гвоздей с лозунгом над следующей дверью: «Признайся себе в своем ничтожестве».
– Без проблем, – весело хмыкнул начинающий согреваться от одного только предчувствия долгожданного тепла в помещении галереи Н. и, смело намотав на ближайший гвоздь свое тряпье, прошел в зал. Ни билетера, ни смотрителя-служителя в виде строго взирающей из-под очков тетки в черном костюме с белой оторочкой, ни задумчивых ценителей модернизма – только картины на стенах. Приглушенный свет и он – настоящий призрак галереи в наступающем Рождестве.
Представлены здесь были в основном творения местных художников, насквозь пропитанных дешевым портвейном, редким в их меню абсентом и еще какой-то дрянью, с легкостью превращающей полотна в странные мозаики цвета и формы, а взгляды на жизнь – в набор искаженных и обрывочных «фраз» и без того невзрачного бытия. Кем только ни был изображен Санта в фантазиях авторов представленных полотен: и красным треугольником с белым углом (бородой, по всей вероятности), и обнаженным громилой с гипертрофированной шеей, которую украшало рождественское дерево, и воодушевленной (вот только чем, не ясно) обезьяной, выглядывающей из-за еловых лап, и даже чертом с красными шарами на рогах и белой кисточкой на хвосте. В таком же духе являлись взору посетителя и младенец Иисус (не станем вдаваться в подробности, дабы не оскорбить верующих), и Дева Мария, и Иосиф, а кто-то из «творцов-экспрессионистов» умудрился представить ясли в виде наперстка или поместить Вифлеемскую звезду в утробу ослицы черной кляксой.
– Да-а-а, – многозначительно протянул Н., поддерживая всеобщий, дружный бойкот подобного биеннале горожанами. – Как еще не сожгли этот вертеп бесовщины добрые христиане.
Он добрался до конца последнего зала ускоренным шагом, уже не вглядываясь в мазню, развешанную по стенам в шахматном порядке, резко развернулся у простенка, на котором одиноко висела картина размером со спичечный коробок (название на табличке под ней гласило: «Большой Рождественский бум»), даже не пытаясь вглядеться в ее содержание, и неожиданно замер – следующее по очереди полотно именовалось «Подношения волхвов, или Первое Рождество».
– Вот это уже что-то! – в голос воскликнул Н., и эхо радостно прокатилось по пустому залу.
В центре холста расположилась в виде креста четверка младенцев: голубоглазые румяные ангелочки касались пухлыми пяточками друг друга и как будто держали ими сияющую звезду, под спинами новорожденных просматривались покрывала, одно в виде морской волны, другое – словно язык пламени, третье походило на каменную плиту, четвертое же напоминало едва заметное, полупрозрачное облако. В изголовье у каждого, кстати сказать, одинакового на лицо, дитя, коленопреклоненные, протягивали свои дары волхвы, надо полагать, Каспар, Бальтазар и Мельхиор.
Композиция выглядела как четырехлистник, окаймленный еще дюжиной лепестков поменьше. Пораженный Н. не мог сдвинуться с места, вдоль зала ровно по центру были расставлены пуфы для удобства посетителей, на ближайший, не отрывая взора от «Первого Рождества», он и присел. Говорят, если разглядывать «Мону Лизу» да Винчи в течение часа, легко можно сойти с ума или, как вариант, наблюдателю откроются истины, кои великий Мастер заложил в свое произведение, смешав краски с энергиями добра и зла, ибо одно без другого не существует, а просто пигментированное масло, уложенное на холстину даже умелой рукой, не несет в себе ничего, только слепок мира, пустой и бездушный.
– Нравится? – прозвучало вдруг как гром среди ясного неба, или как удар колокола в пустом храме, или как «Я передумала!» на церемонии бракосочетания, или как будет угодно читателю самому представить аллегорию чего-то случившегося совершенно неожиданно. На пуф рядом с Н. опустился высокий худощавый мужчина средних лет с лицом потомка разорившегося, но весьма уважаемого и древнего рода, например лордов или пэров, при тонких, надменных губах и глазах, наполненных вселенской печалью, явно не дававшей покоя их обладателю многие годы.
Н. поежился, входная дверь в зал при его проходе выдала целую гамму звуков: и душераздирающий скрип, и пугающий треск, и противное шипение, и легкий, но настойчивый стон, однаковпустила незнакомца совершенно бесшумно, если, конечно, он не прятался здесь в каком-нибудь потаенном закутке. Н. медленно повернул голову к таинственному собеседнику:
– Необычно, да и композиция оставляет за собой множество вопросов.
– Могу пояснить, – с готовностью ответил «потомок пэров». – Спрашивай.
– Простите, – Н. чуть отодвинулся, его грязные штаны касались бархатного, с лиловым отливом костюма незнакомца. – А вы кто?
– Я владелец галереи, – улыбнулся собеседник и весело, что совсем не соответствовало его романтическому образу безнадежно влюбленного рыцаря, подмигнул. – И по совместительству автор этой картины.
– Почему «Первое Рождество»? – Н. вопросительно развел руками и, тут же спохватившись, поправился. – Извините, я – Н.
– Потому что перед вами изображен Акт Рождения, – Автор сделал удивленную мину. – Приход души в физический мир.
Н. скептически улыбнулся:
– Женщина родила четверых сразу?
– Четыре женщины по одному, – Автор с еще большим удивлением воззрился на собеседника. – Но в разных местах, или мирах, если угодно.
Н. предположил, что беседует с психом, простите, модернистом, и решил упростить ему задачу:
– А звезда между их пяток, мальчикам не горячо?
«Разорившийся лорд» уловил сарказм, но не подал вида и спокойно пояснил:
– Это Искра Божья, первозданная душа, воплощаясь, она «распадается» на четыре части, да-да, вас, дорогой друг, в мире (не обязательно нашем) есть еще три ипостаси.
– Очень любопытно, – хмыкнул Н., подумав, что судьба послала ему в награду теплое местечко, а в нагрузку, как водится, подсунула безумного художника-фантазера. – Но почему «Рождество», а не просто «рождение»?
Автор, переставший хмуриться, похоже, нашел своего слушателя:
– Интересно другое: когда ты (условный человек) родился относительно Рождества Христова? Насколько далека дата твоего появления на свет от Христовой и есть ли зависимость в этом? Не является ли тот, кто «ближе» к Нему, удаляющимся с большей скоростью (несущий в себе такой потенциал), а тот, кто на противоположной стороне годового круга, приближающимся к Нему (с точки зрения энергетического равновесия)?
Н. с беспокойством посмотрел на разошедшегося «лорда» и, дабы поумерить его пыл, неожиданно вставил:
– А почему новорожденные, то есть ипостаси души, возлежат на странных подстилках, что за неуклюжий символизм?
Автор, раскрасневшийся и возбужденный, и впрямь задышал ровно и спокойно:
– Это огонь, вода, земля и воздух, намек на то, что воплотиться части души могут в разных мирах, не обязательно здесь, на Земле, но обязательно – одновременно.
– Хорошо, – еще более медленно протянул Н., радуясь успеху своего замысла (глядишь, обойдемся и без смирительной рубахи). – С Рождеством ясно, но почему «Подношения волхвов» и Рождество – первое?
Вопрос был очевидным, даже банальным, но Автор «нетленки» заулыбался во весь рот:
– К каждой воплощенной душе (ее части) приходят те же самые волхвы, что были подле младенца Иисуса, это их работа, и приносят дары, в соответствии с Контрактом новорожденного, а «Первое» потому, что каждое новое воплощение начинается с чистого листа для сознания человека, память-то заблокирована.
– Угу, – Н. в задумчивости обернулся к первоисточнику, внимательно разглядывая подносителей даров – подле каждого младенца находилось по три согбенных фигуры, протягивающих свою подать. – Не многовато ли подарков на одну душу?
Он кивнул Автору в сторону его творения.
Художник театрально сделал широкий жест рукой:
– При четырех ипостасях души дюжина волхвов (четыре ипостаси каждого из них) есть полное соответствие числу Вселенной. Чтобы обеспечить «крест души», каждый из волхвов образует свой собственный «крест». Энергию, затраченную на спуск души в плотные планы (воплощение, рождество во плоти) без ее на то соизволения (а такое нередко и происходит под давлением Кармы), необходимо будет вернуть, то есть дары свои волхвы заберут. В течение жизни она отрабатывается служением, тяжелыми жизненными обстоятельствами или насильственным уводом с плана раньше срока.
– Ну а что за подарки? – Н. поерзал на пуфе, в животе, забывшем о куске хлеба с прошлой недели, неожиданно заурчало.
– Каспар, Высший Дух, представитель Кармического Совета, Хранитель Контрактов, дарит «золото», – торжественно начал художник.
– Ты серьезно? – разочарованно протянул Н. – Так предсказуемо.
Автор успокаивающе поднял руку:
– Под «золотом» имеется в виду блеск твоего таланта, таланта души исполнить Контракт.
– Но ты изобразил… – Н. протянул палец к картине.
– Зеркало в золотой оправе, – рассмеялся Автор. – В нем душа должна разглядеть свой талант.
– Слушаю и не перебиваю, – Н. смиренно сложил ладони вместе и принял позу послушного ребенка. – Прошу, продолжай.
Художник благодарно кивнул:
– Бальтазар, Высший Дух, Перевозчик, первый, кто встречает душу после воплощения, – дарует «смирну», энергию времени, которой подобно обмазыванию тела при погребении окутывает душу на период воплощения, по сути, его подношение есть энергетический сосуд души, срок воплощения и… напоминание о том, что тебя ждут «Дома».
Мельхиор, Высший Дух, представитель Совета Наставников, Учитель, тот, кто наполняет энергией желание познавать мир, подносит «ладан», потенциал духовного развития души на воплощение, он, по сути, ставит метку на Граале человеческой души, до которой она способна наполнить себя Божественным Светом, Истиной на данной ступени эволюционного развития.
– Поэтому у Бальтазаров, у всей четверки, в руках сосуды в виде песочных часов, – прошептал пораженный рассказом художника Н., а его собеседник добавил:
– А у Мельхиоров облако дыма, бестелесное, как сам дух.
– Скажи, – Н. нетерпеливо указал на полотно, – почему возле одного младенца волхвы – три старца, возле другого все трое зрелые мужи, у третьего – три юноши, а у четвертого – и старец, и юноша, и муж?
– Каспар имеет разный возраст в зависимости от сложности Контракта воплощенной души, Бальтазар «указывает» точный возраст покидания душой плотного плана, Мельхиор есть метка возраста души, ее положения на эволюционной лестнице, – художник размял пальцы, словно собирался взять кисти в руки, и показал на верхнюю часть «креста новорожденного», где собрались разновозрастные волхвы. – Но этот вариант присущ исключительно ипостасям, приходящим на Землю, остальные миры проще, подумай на досуге над схемой, и многое станет яснее.
Н. уткнулся взглядом в полотно, решив, что досуг уже наступил, тайный смысл знаков, упакованных в сюжет, приобретал понятные очертания: и почему младенцы на одно лицо, и почему касаются друг друга только пятками правой стопы, и почему звезда (Искра Божья) помещена меж ними в качестве «опоры», но вот одинаковость волхвов в других мирах смущала, запутывала, раздражала.
– Не могу сообразить, – сказал он в глубокой задумчивости и повернулся к Автору, но того и след простыл, словно не было вовсе бархатного, с отливом, костюма, печальных глаз и увлекательного рассказа о Первом Рождестве и подношениях волхвов. На пуфе аккуратно лежали маленькое зеркальце, золотая монетка на нем и кусочек ладана, пахнущего точно так же, как и исчезнувший творец картины, возле которой самым удивительным образом оказался в канун Рождества господин Н., пусть он сам и не любит этой высокопарной приставки.