Глава 15. Мы плывём в Константинополь
Спустя некоторое время явился верзила со складным столом и скатертью, а за ним лакей с тарелками и прочими принадлежностями для обеда.
Турки вспомнили, что им надо переодеться к табльдоту, и поспешили вниз.
Мне стало легче с их уходом. Гармоничная атмосфера Иллофиллиона, точно горный зефир, охватила меня. И всё мелкое, раздражающее, ведущее мысли и чувства в тупик личных переживаний, отступило. Интерес к его внутренней жизни, желание понять причины его необыкновенного состояния вышли на первый план. Я невольно подпал под очарование его спокойствия и даже какой-то величавости его настроения. Мои мысли вернулись назад, к его детству, к его страданиям и к той силе, до которой он вырос теперь.
Я молча сидел подле него и впервые заметил, что вся внешняя суета не мешает мне, что я даже не замечаю людей, хоть и вижу их совершенно ясно. Я не превратился в «Лёвушку – лови ворон»; чётко осознавал, где я, и перекинулся несколькими словами с капитаном, но внутри меня всё будто звенело. Я был тих; никогда ещё я не испытывал такого спокойствия и сознания, что оно пришло от той внутренней гармонии, которую распространял всё продолжавший светиться Лоллион.
«Вот как может быть счастлив человек своим внутренним состоянием. Вот где сила помощи людям без слов, без проповедей, одним своим живым примером», – подумал я.
Даже моё нетерпение узнать, от кого мне передали посылку и письмо, отступило куда-то; я стал думать о пиcьме Флорентийца ко мне. Только сейчас дошли до моего сознания его слова о том, что я должен поехать в Индию. Эта страна всегда вызывала у меня большой интерес (быть может, потому, что у брата я прочитал много книг о ней с красочными иллюстрациями). А теперь, когда я увидел такого человека, как Али, и узнал от Иллофиллиона, что все они – и сэр Уоми тоже – были в Индии и жили там, мой интерес к ней возрос многократно. Мне захотелось самому увидеть эту страну. Моё недавнее неприятие Востока и страх перед ним улеглись. Я по-новому стал воспринимать разлуку с братом, видя в ней уже не трагедию, а начало нового этапа своей жизни.
Когда мы закончили обедать, мне пришлось прибегнуть к каплям Иллофиллиона, так как в открытом море всё же качало, и я чувствовал себя неустойчиво. Отголоски бури, как предсказывал капитан, продолжались, и сейчас это почему-то очень остро подействовало на меня.
– Я давно уже вижу, дружок, что тебе хочется рассказать мне о своих впечатлениях. Мне тоже есть что рассказать тебе, – сказал Иллофиллион.
– Прежде всего, мне хотелось бы узнать, от кого я получил посылку и письмо из Б., и поделиться их содержанием с вами, – ответил я.
По лицу Иллофиллиона скользнула улыбка; он встал и предложил мне перейти в каюту. Я достал из-под подушки своего дивана письмо и посылочку. Разорвав конверт, я был удивлён свыше всякой меры подписью: «Хава», которую я в своём нетерпении прочёл первой.
Я так изумился, что вместо того, чтобы читать письмо самому, протянул его Иллофиллиону. Представление о чёрной статуе в белом платье, которую я счёл мелькнувшей и навек исчезнувшей для меня бабочкой, ожило и довольно неприятно поразило меня.
Иллофиллион взял письмо, посмотрел на меня своими светящимися глазами и стал читать вслух:
«Я не знаю, какими словами мне начать моё обращение к Вам. Если бы я была белой женщиной, я смогла бы обойти установленные вековыми предрассудками условные правила светских приличий. Но моя чёрная кожа ставит меня вне законов вежливости и приличий, которые белые люди считают иногда обязательными только для белых. Я могу обращаться к Вам не иначе как к частице света и духа, живущих в каждом человеке, независимо от времени и места, нации и религии. Знание рассеивает все предрассудки и суеверия; и я, обращаясь к Вашей способности любить, позволю себе сказать Вам: «Друг». Итак, Друг, – впервые в жизни белый человек выразил мне свою вежливость и сострадание, прижав к своим губам мои чёрные руки. Если бы даже я жила ещё тысячу лет – то и тогда не забыла бы этих поцелуев, потому что на них ответил Вам поцелуй моего сердца. Быть может, есть много форм любви, о которой говорят и которую выражают действиями женщины. Мне же доступна одна форма: беззаветной преданности, не требующей ничего личного взамен. Я отдаю Вам всё своё сердце, не умеющее двоиться; и верность моя пойдёт за Вами всюду, будет ли это рай или ад, костёр или море, удача или поражение. И почему именно так пойдёт моя жизнь, какие вековые законы жизни связывают нас – мне ясно. Когда-либо станет ясно и Вам, но сейчас я о них молчу. Я знаю всё, что Вы можете подумать о моей привязанности, такой Вам сейчас ненужной и стеснительной. Но будет время, Вы выберете себе подругу жизни, – и чёрная няня может пригодиться белым детям. Моя преданность, так навязчиво предлагаемая сейчас, если рассматривать её с точки зрения условностей, на самом деле проста, легка, радостна. Если подняться мыслью в океан движения всей Вселенной и там уловить свободную ноту любви, не подавляемой иллюзорным пониманием дня как тяжёлого испытания, долга и жажды набрать себе лично побольше благ и богатства, – там можно увидеть не этот серый день, сдавленный печалью и скорбью, но день счастливой возможности излить из своего сердца любовь свободную, чистую, бескорыстную, – и в этом истинное счастье человека. И да простит мне жизнь мою уверенность, но я знаю, что в Вашем доме я найду свою долю мира и помощи Вашим детям. Я знаю, как испугала Вас моя чёрная кожа, и тем глубже ценю благородство сердца, отдавшего поцелуй моим чёрным рукам. Чтобы не напоминать Вам о своей черноте и вместе с тем послать Вам память о нашей встрече, я посылаю Вам небольшую шкатулку, которая Вам, наверное, понравится. Примите её как самый ценный дар моей преданности. Мне дал её сэр Уоми в день моего совершеннолетия, сказав передать её тому, за кого я буду готова умереть.
Я уже сказала: путь мой за Вами. Чтобы не показаться сентиментальной, я кончаю своё письмо глубоким поклоном Вашему другу Иллофиллиону, Вашему брату и Вашему великому другу Флорентийцу.
Ваша слуга Хава».
Иллофиллион закончил читать. Я сидел, опустив голову на руки и не зная, что думать ещё и об этом случайном знакомстве.
– Нет случайностей, – услышал я голос моего друга. – Всё, с чем мы сталкиваемся, подчинено закону причинности, и нет в жизни следствий без причины. Чем больше человек освобождается от предрассудков, тем больше он может познать. И Хава права, когда пишет тебе, что знание рассеивает все предрассудки и суеверия. Но у нас ещё будет немало времени, чтобы поговорить обо всём этом. Сейчас я хочу тебе сказать, что преследовавшие нас сарты погибли на старом греческом судне, на которое их привела ненависть, хотя они знали о предстоящей буре. Теперь до Константинополя мы свободны от преследователей. А там узнаем, как быть дальше.
Не хочешь ли взглянуть на заветный подарок Хавы? Качка усиливается, нам надо будет снова обойти весь пароход. После перенесённой бури люди гораздо чувствительнее к качке. Жанну надо навестить первой, потом итальянок и остальных.
Я развернул небольшой пакет Хавы и достал из кожаного футляра квадратную шкатулку тёмно-синей эмали, на крышке которой был изображён овальный эмалевый портрет сэра Уоми. Портрет был окружён рядом некрупных, но чудесно сверкавших бриллиантов, а в качестве замка был вделан крупный выпуклый тёмный сапфир.
– За всю жизнь я даже не видел столько драгоценных вещей, сколько мне пришлось держать в руках за эти недели, – сказал я.
– Да, – ответил Иллофиллион. – Много людей хотело бы хоть в руках подержать портрет сэра Уоми, не только что получить его в подарок. Но спрячь всё в саквояж, нам время обойти пароход.
Я убрал все свои вещи и книги в саквояж. Иллофиллион достал наши аптечки, и не успели мы их надеть, как в дверях появился посланный капитаном матрос-верзила с просьбой поспешить в лазаретную каюту № 1А, где опять стало плохо и матери, и детям.
Мы помчались ближайшими переходами к Жанне, причём мой нянька-верзила снова спас мой нос и рёбра, так как я не мог удерживать равновесия. На мой вопрос, уж не начинается ли снова буря, Иллофиллион ответил, что природа не в состоянии разъяриться так два раза подряд. А верзила, смеясь, уверял, что это всего только зыбь. Быть может, это и была зыбь, но – надо отдать ей справедливость – зыбь препротивная.
Мы вошли к Жанне и снова застали картину почти такого же отчаяния, которое увидели в первый раз. Она сидела с обоими детьми на коленях, забившись в угол дивана. Лицо её выражало полную растерянность, и когда Иллофиллион наклонился к девочке, чтобы взять её и положить на детскую койку, она схватила его за руку, крича, что девочка умирает, и она не хочет, чтобы дочь умирала на холодной койке, пусть лучше у сердца матери. От резкого движения и малыш скатился бы на пол, если бы я не подхватил его.
Взяв ребёнка на руки, я готов был разразиться упрёками, но… образ сэра Уоми, прочно поселившийся в моём сердце, помог мне сдержаться. Я мягко сказал ей:
– Так-то вы держите обещание ухаживать за детьми? Разве им не будет удобнее в своих постельках, чем у вас на руках?
Жанна плакала, говоря, что, не видев меня так долго, не сумела сохранить самообладание; болезнь детей просто разрывает ей сердце, а я, по её словам, совсем забыл о ней. Я возразил, что Иллофиллион и итальянки её навещали, а моё присутствие или отсутствие не может повлиять на здоровье детей.
– Я сам ещё так молод и невежествен, что всецело нуждаюсь в наставнике, – продолжал я. – Если бы не мой брат Иллофиллион, я бы десять раз погиб. Перестаньте думать, что вы одиноки и несчастны, лучше помогите доктору дать детям лекарство.
Сам не знаю, что ещё я наговорил бедной женщине, но нежный тон моего голоса, должно быть, передал моё сострадание. Мигом она вытерла слёзы, – и лучшей сестры милосердия было не найти.
Иллофиллион долго возился с девочкой, которая была очень слаба.
– Сегодня её состояние будет таким же ещё несколько часов. Но зато завтра дело пойдёт на улучшение, – сказал Иллофиллион Жанне. – Держите её завтра непременно в постели весь день. Если не будет качки, вынесите её на палубу. Ну а малыш через час будет просить есть.
Мы уже собрались уходить, когда Жанна обратилась с мольбой к Иллофиллиону:
– Разрешите вашему брату побыть со мной. Я так боюсь чего-то, мне всё мерещится какое-то новое горе, всё кажется, что и дети мои тоже умрут.
Иллофиллион кивнул головой, сказал мне, чтобы я остался здесь до тех пор, пока за мной не придёт верзила, но что если откуда-нибудь будут звать на помощь доктора, чтобы я ответил, что доктор он – Иллофиллион, а я могу только при нём помогать и бессилен без него.
Иллофиллион ушёл. Мы остались с Жанной у постели её детей. Состояние девочки понемногу улучшалось; дыхание стало ровнее, хрипы в груди прекратились. Жанна молчала, не плакала; но я видел, что не одна болезнь девочки привела её к новому порыву отчаяния.
– Что случилось? – спросил я её. – Почему вы опять в таком состоянии?
– Я и сама не знаю, почему на меня нахлынули все ужасные воспоминания и картины смерти мужа. Я почувствовала такой страх перед будущей жизнью. Не могу передать вам, какой жуткий страх на меня нападает, когда я думаю, что мы приедем в Константинополь, и мне нужно будет расстаться с вами и вашим братом. Я умру от одиночества и голода.
– Вы умрёте от одиночества и голода? А дети переживут вас? Кто же будет на них работать? Кто есть у них ближе вас? Вы думаете о том, что было, и о том, что будет. А сейчас? Об этой минуте, когда вы чуть не уронили мальчика и когда повредили девочке, держа её у себя на коленях, а не в постели, вы не думаете? Я так же, как и вы, только тем и занимался, что думал или о том, что было, или о том, что будет. Один мой любимый и мудрый друг и мой теперешний спутник Иллофиллион своими примерами показали мне, как надо жить только тем, что совершается сейчас. И самое главное – это и есть «сейчас». Попробуйте и вы не плакать, а бодро ухаживать за детьми. Ваши слёзы мешают им мирно спать, и они будут дольше больны. Улыбайтесь им – и их здоровье восстановится скорее. Что касается Константинополя, то ведь Иллофиллион сказал вам, что он вас там устроит, а слово у него никогда не расходится с делом. Если у вас есть цель поставить детей на ноги, зачем вам думать, будете ли вы одиноки? Вы уже по опыту знаете, как непрочно всё в жизни. Не думайте, что будет, а лучше просите Иллофиллиона научить вас, как воспитывать ваших детей. Я ничего не могу сделать для вас; я сам не имею ни семьи, ни дома и ещё не могу сам зарабатывать на жизнь, так как мало что знаю и умею делать. Но Иллофиллион, я уверен, поможет вам.
– Я его очень боюсь и стесняюсь, – сказала бедняжка. – А вас не боюсь и очень радуюсь, когда вы рядом со мной.
– Это потому, что я такой же неопытный ребёнок в жизни, как и вы. Но если вы присмотритесь внимательнее к Иллофиллиону, вы будете счастливы каждую минуту, которую проведёте с ним.
– Вы только что сказали, что улыбка матери помогает детям. Я стараюсь не плакать, но это так трудно. И я не думаю, чтобы Иллофиллион помог мне научиться воспитывать детей; он такой строгий, никогда не улыбается. При нём я чувствую себя точно в железной клетке, а при вас мне легко и просто.
– Вам легко со мною, – ответил я, – только потому, что я так же легкомыслен, как и вы. Но если бы вы только подумали, какую огромную энергию вы могли бы передать своим детям, если бы вы их по-настоящему любили! Не слёзы текли бы из ваших глаз, а целые потоки энергии. Ведь вы плачете о себе, а вам надо думать, как защитить их.
– Я ещё не могу понять вас, – очень тихо сказала Жанна после долгого раздумья. – Но мне начинает казаться, что я действительно слишком много думаю о себе. Я постараюсь вдуматься в ваши слова, может быть, они помогут мне начать жить иначе.
Мне было очень жаль бедняжку. И я всячески старался не переходить границы дружеской беседы, не впадая в тон наставника. Между тем Жанна на моих глазах как-то странно менялась. На её молоденьком личике уже не играла та улыбка, которой оно всегда светилось, когда я бывал с нею, но и отчаяние тоже сошло с него. Печаль, суровая решительность – точно она внезапно стала старше меня – словно отделили её от меня каким-то кругом, в котором она и замкнулась.
Мы молча сидели у детских постелей, и мысль моя вернулась к Хаве. Какой сильной и мужественной женщиной она мне казалась теперь! И как нужна была бы её чёрная рука помощи этой хрупкой и тоненькой матери.
– Вы не думайте, что я слабая и боюсь труда, – внезапно вырвал меня из мира грёз дрожащий голосок Жанны. – Нет, я не боюсь труда. Я просто слишком сильно любила моего мужа. И, потеряв его, я смешала мою любовь к нему и слёзы о нём с любовью к детям и страхом за них. Но я начинаю понимать, что страх губит мои силы, приводит меня в отчаяние, и я приношу вред моим детям. Мне только сейчас становится ясно, на какую ужасную жизнь я буду обречена, если не найду в себе мужества жить только для детей и быть им защитой, а буду оплакивать свою печальную судьбу женщины, потерявшей любимого.
В дверь постучали, вошёл сияющий верзила и доложил, что Иллофиллион просит меня в первый класс, где снова заболела итальянка. Я простился с Жанной и почувствовал, что нанёс ей своими словами какую-то не то рану, не то разочарование. И её рукопожатие было менее горячим, а лицо всё оставалось таким же суровым.
Быстро поднялись мы с верзилой в отделение первого класса, где царила паника; очевидно, качка вызывала кошмарные воспоминания о недавней буре и страх.
Я застал Иллофиллиона в каюте синьор Гальдони, где старшая была вся в слезах, а младшая снова лежала как мёртвая.
– Это и есть тот тяжёлый случай, Лёвушка, о котором я тебе сказал в первый же раз. При каждом сильном волнении будет наступать такое обмирание, пока синьора Мария не научится в совершенстве владеть собой, – обратился ко мне Иллофиллион.
– Нет-нет, я ничего особенного ей не сказала, – раздражённо и чересчур громко сказала синьора Джиованна. – Я только хотела предупредить новое несчастье. Довольно с нас и одного горя.
– Вы так громко говорите, что привлекаете внимание соседей, – тихо сказал ей Иллофиллион. – Надо помочь вашей дочери прийти в себя, но это не так легко; и если вы будете кричать, мои усилия могут остаться бесплодными. Если вы не можете найти в своём сердце столько любви, чтобы думать о жизни вашей дочери и все свои силы устремить на помощь ей, а не на мысли о своих волнениях – лучше покиньте каюту. Всякие проявления эгоизма и раздражительности мешают в моменты опасности.
– Простите мне моё безумие, доктор. Я буду всем сердцем молиться о ней, – стараясь сдержать слёзы, сказала мать.
– Тогда забудьте о себе, думайте о ней и перестаньте плакать. Плачут всегда только о себе, – ответил Иллофиллион.
Он велел мне, как и в первый раз, приподнять девушку и влить ей в рот лекарство, ловко разжав ей зубы. Затем он сделал ей укол и искусственное дыхание с моей помощью.
Но все усилия остались тщетными. Тогда он свернул бумагу в трубочку, заполнил её сильно пахнущим порошком, поджёг и поднёс к самым ноздрям девушки. Она вздрогнула, чихнула, кашлянула, открыла глаза, но снова впала в беспамятство.
Тогда Иллофиллион брызнул ей в лицо водой, к шее приложил горячую грелку и снова зажёг трубочку с травой. Она вторично вздрогнула, застонала и открыла глаза. Иллофиллион, с моей помощью, посадил её и сказал:
– Дышите ртом и как можно глубже.
Я держал девушку за плечи и чувствовал, как тело её содрогается при каждом вдохе.
Мы ещё долго не отходили от неё, пока она не пришла в себя окончательно. Иллофиллион велел напоить её тёплым молоком, запретил разговаривать с кем бы то ни было и укрыл тёплым одеялом. Матери девушки он сказал, что бури больше не будет и через час-другой море будет совсем спокойно.
Мы вышли на палубу, где нас ждала целая группа людей, во главе которой стоял несчастный муж злющей княгини. Молодой человек имел очень плачевный вид. На его левой щеке красовался тёмно-синий кровоподтёк, правый глаз весь опух, точно его поколотили в драке. Вид его был так жалок, что даже смешной контраст между элегантным костюмом и кособокой цветной физиономией не вызывал смеха. А молящее выражение его единственного здорового глаза говорило о настоящей трагедии, переживаемой этим человеком.
– Доктор, – сказал он дрожащим слабым голосом. – Будьте милосердны. Я, право, не виноват в выходках моей жены. Судовой врач отказывается зайти к нам, под предлогом, что у него много больных. Он думает, что княгиня наполовину притворяется, а наполовину больна от страха. Но я уверяю вас, что она действительно умирает. Я никогда не видел её в подобном состоянии. Она уже не может ни кричать, ни драться. Она очень, очень стара. Будьте милосердны, – лепетал он. – Для меня и многих будет страшная драма, если я не довезу её до Константинополя…
Иллофиллион молча смотрел на этого несчастного человека, а передо мной в один миг мелькнула загубленная жизнь, проданная за деньги отвратительной старухе. Не могу сказать, как поступил бы я на месте Иллофиллиона, он же тихо сказал: «Ведите».
– О, благодарю вас, – пробормотал муж княгини, и мы двинулись за ним в каюту № 25.
– Я скоро вернусь к вам, – сказал Иллофиллион обступившим его со всех сторон пассажирам. – Я обойду всех, кто будет нуждаться в моей помощи. Не ходите за мной, ждите меня здесь.
Ужасное зрелище представилось нам, когда мы вошли в каюту. Среди страшного беспорядка мы увидели нечто уродливое, седое, бездыханное, лежавшее на койке с отвисшей беззубой челюстью. Это нечто даже не напоминало разъярённую старуху в парике, скандалившую в коридоре лазарета.
Иллофиллион подошёл к постели, потрогал руку, лоб и шею лежавшей подобно трупу княгини и перевёл взгляд на мужа, единственный здоровый глаз которого выражал страх и ожидание приговора.
– Ваша жена жива, – сказал ему Иллофиллион. – Но нельзя ждать, что она полностью поправится. Её разбил паралич, и двигаться она не сможет. Восстановится ли у неё способность говорить и двигать руками – об этом можно будет сказать только тогда, когда я приведу её в чувство, а вы выполните все те процедуры, которые я ей назначу.
– Я готов со всем усердием ухаживать за ней, лишь бы она осталась живой до Константинополя. Там она должна встретиться со своим сыном, моим двоюродным братом, и уж будь что будет. Лишь бы никто не заподозрил меня, что я её в дороге уморил, – сказал муж.
С этими словами он опустил голову на руки и заплакал как ребёнок.
Не могу сказать, какие чувства говорили во мне сильнее: презрение к здоровому мужчине, торговавшему своим титулом из нежелания работать, или сострадание к человеку, не осознающему ценности независимой трудовой жизни.
Если бы я не провёл столько времени в кругу таких высоконравственных людей, как Флорентиец и Иллофиллион, я бы грубо отвернулся от внушающего мне отвращение князя. Но сейчас в моём сердце не было места осуждению, я только почувствовал ещё раз свою неспособность помочь ему.
– Мужайтесь, друг, – услышал я голос Иллофиллиона.
Князь поднял своё залитое слезами лицо и сказал твёрдым голосом, какого я от него не ожидал:
– О, доктор, доктор! Сколько ужаса я вынес за эти три года! Сколько мук стыда и унижения я вытерпел за свою безумную ошибку. Эта праздная жизнь измучила меня хуже всякой пытки. Только спасите ей жизнь! Я сдам её на руки её сыну и начну работать. В новой жизни я постараюсь вернуть себе уважение честных людей, которое потерял – даже если бы мне пришлось стать нищим!
И он снова опустил своё изуродованное лицо.
– Мужайтесь, – ещё раз сказал Иллофиллион. – Начать жить по-новому, самостоятельно зарабатывать себе на хлеб никогда не поздно. Не надо и нищенствовать, мы вам поможем найти работу, если вы этого захотите. Но я думаю, что вам надо пока остаться при вашей жене. Она ведь знает вашу честность и никому, кроме вас, не доверяет. Но даже и вам она не сказала правды, насколько она богата. Теперь же, без ног и, может быть, без рук, она не согласится ни минуты быть без вас. Только вам одному она и верит. Исполните сначала ваш долг мужа и душеприказчика при ней, а тогда уж начинайте новую жизнь. И если захотите работать, я скажу вам, как и где меня найти.
Иллофиллион вынул шприц для укола, долго и сложно набирал лекарства из нескольких пузырьков и сделал старухе четыре укола, в обе ноги и в обе руки. Кроме того, он велел мне приподнять её противную и страшную голову и влил в каждую ноздрю по несколько капель едко пахнувшей, бесцветной жидкости.
Сначала действия уколов и лекарств не было заметно. Но через десять минут из открытого рта вырвался глухой стон. Тогда Иллофиллион и я стали делать ей искусственное дыхание.
Мы мучились долго. Пот лил с меня струями. Несчастный князь был не в силах наблюдать ужасную гимнастику омертвевшего тела; он отвернулся, сел в кресло и горько, по-детски заплакал.
Внезапно старуха открыла глаза, вздохнула, закашлялась. Иллофиллион, продолжая держать её руки, быстро бросил мне:
– Положи ей голову повыше и дай часть пилюли Али.
Я выполнил его приказание. Иллофиллион уложил руки княгини на тёплые грелки, накрыл её одеялом и велел принести подогретого красного вина. Через некоторое время в глазах старухи мелькнуло сознание:
– Вы меня слышите? – спросил её Иллофиллион.
Только мычание раздалось в ответ.
Влив в рот княгине немного тёплого вина, Иллофиллион дал ей ещё частицу пилюли и сказал её мужу:
– Перестаньте волноваться. Вы не только довезёте её до Константинополя, но и ещё немало помучаетесь с ней. Ноги её останутся парализованными, но правая рука и речь, думаю, восстановятся. Вот вам лекарство. Она будет спать часа три. Затем очень точно, через каждые полчаса давайте ей эти три лекарства по очереди. Вечером, перед сном, я зайду к вам ещё.
Мы простились с князем и вернулись к пассажирам первого класса, с нетерпением ожидавшим нас. Времени прошло немало. Одним из первых в числе ожидавших нас был мальчик-грек, нетерпеливо постукивавший пальцами о перила лестницы. Увидев Иллофиллиона, он схватил его за руку и стал сыпать горохом слова, из которых я понял только, что ему лично очень хорошо, очень помогли лекарства, но что его мать и дед чувствуют себя очень плохо.
В каюте греков мы нашли деда мальчика очень плохо себя чувствовавшим, а мать ребёнка сидела возле кровати своего отца в сильном волнении.
Из первых же слов, сопровождавшихся рыданием, было понятно, что женщина очень испугалась за жизнь отца. Иллофиллион с невозмутимым спокойствием, милосердием и добротой говорил с молодой женщиной.
– Неужели вам так трудно понять, – говорил он ей, – что ваше волнение, ваш страх за жизнь отца мешают ему восстановиться? Он не болен, а сильно утомлён, он очень устал от тех героических усилий, которыми он окружал вас всё время. И чем же вы платите ему сейчас? Слезами и стонами? Возьмите себя в руки; вы все трое сейчас здоровы физически. Болен ваш дух. Печалью, унынием и страхом вы мешаете друг другу выздороветь. Оставьте отца в покое. Пусть он поспит, а вы выйдите с сыном на палубу, погуляйте, подумайте сосредоточенно обо всех событиях вашей жизни за последнее время и поблагодарите жизнь за счастливую развязку событий, казавшихся вам гордиевым узлом.
Необычайное изумление выразилось на лице гречанки. Казалось, Иллофиллион читал в её душе, как в открытой книге. Стоя как изваяние, она краснела и бледнела, взгляд её был прикован к Иллофиллиону.
Не произнеся больше ни слова, Иллофиллион дал выпить капель старику, повернул его лицом к стенке и вышел, поманив меня за собой. На пороге я оглянулся, – гречанка ещё неподвижно стояла на том же месте.
Мы обошли ещё несколько кают, зашли к Жанне, где было всё благополучно, и вернулись к себе.
Здесь Иллофиллион велел мне вынуть из саквояжа Флорентийца круглую кожаную коробочку с бинтами. Прихватив какую-то мазь и жидкость, мы спустились в каюту к туркам. Молодой турок лежал на кровати бледный и, казалось, очень страдал.
– Вы неблагоразумно поступаете, Ибрагим. Зачем скрывать от отца боль в ноге? Ведь вы рискуете остаться хромым. У вас, возможно, трещина кости, а может быть, и перелом. Это безумие – так бояться огорчить отца.
Осмотрев ногу молодого человека, на которой был огромный кровоподтёк, Иллофиллион наложил на неё гипсовую повязку, приказав Ибрагиму не двигаться. Мне же велел позвать его отца из бильярдной, предупредив его, что сын лежит со сломанной ногой, но ему уже оказана помощь и наложена повязка.
Я с трудом нашёл старого турка. Бильярдных комнат оказалось несколько, и он играл во втором классе, весело смеясь и побивая всех соперников.
Он только что выиграл партию у доктора, считавшегося чемпионом Англии, и торжеству его не было предела. Глаза его сияли, вся фигура светилась детским удовольствием. Казалось, весь мир для него сосредоточился в бильярде.
Но как только он увидел меня, всё его веселье сразу же улетучилось.
– Что-нибудь случилось? – тревожно спросил он.
– Ничего особенного, – сказал я, стараясь придать себе беззаботный вид. – Иллофиллион послал меня за вами, поскольку мы сейчас не сможем побыть рядом с вашим сыном…
Мне не пришлось договорить до конца. Он бросил кий и стремглав выбежал из комнаты. Я едва успел крикнуть сопровождавшему меня верзиле: «Задержи!» Чувство тоски сжало моё сердце: я опять не сумел выполнить возложенную на меня задачу.
Отправляя меня, Иллофиллион напомнил, как безумно турок любит своего сына. А посему мне следовало его подготовить к тому известию, которое я собирался ему сообщить. Я очень хорошо всё понял; но получилось, что на деле я оказался бессилен успокоить и ободрить человека.
Я помчался вниз, но, как ни спешил, настиг турка и верзилу тогда, когда матрос, услышавший моё «задержи», широко расставил ноги и руки и загородил своим громадным телом дорогу. Турок, похожий на разъярённого быка, готовился броситься на верзилу. Он был страшен. Бледное лицо, выкатившиеся глаза, трясущиеся губы и сжатые кулаки так преобразили его, что я едва не превратился в «Лёвушку – лови ворон». Я уже было совсем растерялся, но вдруг, точно какая-то сила толкнула меня, я проскочил мимо турка и взлетел ступенькой выше. И в ту же секунду тяжёлый как молот кулак упал на мою голову, тогда как нацелен был прямо в солнечное сплетение верзилы. Удар был сильным, но его всё же ослабила чья-то рука, помешавшая турку. Я пошатнулся, однако устоял на ногах с помощью верзилы.
Взглянув на боровшегося с пришедшим в бешенство турком, я узнал в своём спасителе капитана. Капитан уже готовился вызвать команду, чтобы связать турка, но в этот момент сильные руки Иллофиллиона схватили обе руки турка, и на непонятном языке он тихо, но внятно и повелительно сказал турку всего лишь два слова.
Точно сражённый молнией, турок сразу же прекратил сопротивляться и опустил голову. Он смертельно побледнел, и две огромные слезы скатились по щекам.
Повернувшись к капитану, Иллофиллион со свойственной ему обаятельной вежливостью принёс глубокие извинения за поведение своего друга. Он объяснил, что этот пароксизм бешенства был вызван страхом отца за жизнь больного сына: отец, потеряв голову, вообразил, что его сын умирает, а его не допускают к нему.
– Я могу понять, что необузданный темперамент может совершенно вывести из равновесия не закалённого воспитанием человека. Но дойти до драки со студентом – это граница, за которой взрослый здоровый мужчина должен считаться преступником, – проговорил капитан. Он выглядел побледневшим, но говорил совершенно спокойным звенящим голосом.
Тут мне пришлось объяснять капитану, что турку и в голову не приходило нападать на меня. Я рассказал, как всё было, и признал себя одного виноватым в неумении подготовить отца к известию о болезни сына, чем и был вызван весь этот инцидент.
– Это, мой юный друг, не инцидентом называется, а немного иначе, – ответил мне капитан, нежно проводя своей красивой рукой по моей бедной голове. – Я прошу вас, Лёвушка, пройдите к молодому больному и побудьте с ним, пока мы поговорим обо всём происшедшем в моём кабинете.
– Я умоляю вас, капитан, – прошептал я, задержав его руку в своих ладонях, – не придавайте значения тому, что произошло. Я ведь совершенно ясно объяснил вам, что причиной всему только я один. Помогите, пожалуйста, расхлебать всю эту кашу, – а то мы начнём привлекать внимание публики. Ведь вы выпили со мной на брудершафт, а сейчас говорите мне «вы». Неужели ваша любовь ко мне была похожа на цветок, который сразу вянет от одного грубого прикосновения?
Должно быть, мой вид и голос вызывали сочувствие; капитан чуть улыбнулся, велел верзиле проводить меня в каюту турок и оставаться при мне, пока не вернётся Иллофиллион. Обратившись к турку и Иллофиллиону, он пригласил их следовать за ним.
Казалось, рука капитана задержала и ослабила до минимума удар турка по моей голове; тем не менее я едва шёл, сильно опираясь на верзилу, и с большим трудом опустился в кресло. Всё плыло перед моими глазами, меня подташнивало, и я сознавал, что едва удерживаюсь от того, чтобы не застонать.
Не могу определить, долго ли я просидел в кресле и где я сидел. Мне чудилось, что снова разыгралась буря, что меня бросает волной, что я вижу чудесное лицо моего дивного друга Флорентийца, склонившегося надо мной…
Я проснулся, чувствуя себя сильным и здоровым, и первое, что я увидел, было бледное, печальное и расстроенное лицо старшего турка, сидевшего подле меня.
– Что-нибудь случилось? – спросил я его, совершенно забыв все предшествовавшие обстоятельства.
– Слава Аллаху! – воскликнул он. – Наконец-то вы очнулись, и я не чувствую себя больше убийцей.
– Как убийцей? Что вы говорите? Почему я здесь? – спрашивал я, видя себя в каком-то новом месте. – Где Иллофиллион? Что же случилось? – продолжал я, пытаясь встать и начиная беспокоиться.
– Ради Аллаха, лежите спокойно и не разговаривайте, – сказал мне турок. – От моего несчастного удара у вас поднялся жар, начались бред и тошнота, и вас перенесли сюда. Здесь же лежит и сын мой, у которого началась гангрена ноги. Три дня Иллофиллион не отходил от вас обоих. Часа три назад он сказал, что вы оба вне опасности, и оставил меня подежурить возле вас. Не пытайтесь встать. Вы привязаны ремнями к койке, потому что вам нельзя двигаться. Иллофиллион приказал мне, если вы проснётесь раньше его возвращения, ослабить ремни, но не позволять вам вставать.
Лёвушка, простите ли вы мне когда-нибудь мою ужасную ошибку? Не в первый раз в жизни я дохожу до полной потери контроля над самим собой. И каждый раз причиной моего бешенства является любовь. Когда капитан хотел посадить меня в карцер за драку на пароходе, я пытался ему объяснить, что любовь к сыну свела меня с ума, и он иронически спросил: «Кому нужна такая любовь, которая несёт всюду скандалы и несчастья, вместо радости и красоты жизни?» Я всё понимаю. Понимаю сейчас и ужас такого положения, когда сын, мною обожаемый, боится меня, скрывает даже боль свою – значит, он не видит друга во мне…
– Напрасно, отец, ты так думаешь, – раздался внезапно голос с соседней койки. – Я по глупости скрывал от всех свою рану, думая, что всё быстро пройдёт. Зная, как ты ценишь способность к самообладанию, я хотел просто оберечь тебя от лишнего разочарования в самом себе, потому что хорошо знаю, как сводит тебя с ума всякая тревога за любимых. Именно моё желание быть тебе другом, а не только сыном, заставило меня скрывать от тебя свою рану. Я много раз убеждался, что мои попытки подойти к тебе ближе раздражают тебя, отец. И хотя я сам никогда не теряю самообладания и не повышаю голоса – я не могу доказать тебе свою любовь так, чтобы не раздражать тебя. Только одна мать умеет говорить с тобой в любые моменты жизни…
Молодой турок замолчал, и на лице его, которое мне теперь было хорошо видно, появилось мечтательное выражение, а в глазах блеснули слёзы. Очевидно, образ матери, перед которой он благоговел, унёс его мысль куда-то далеко в воспоминания.
Я представил себе, каково было этой женщине прожить свою жизнь рядом с такой пороховой бочкой, какой был её муж. Я невольно сравнил свою манеру поведения с его характером и понял, глядя со стороны, как тяжелы в простой обиходной жизни такие невыдержанные, невоспитанные люди.
Я стал «Лёвушкой – лови ворон», мысль моя улетела в неведомые дали. Я представил себе никому не известную женщину, сумевшую – среди ежедневного хаоса и бурь страстей – воспитать сына таким выдержанным, каким был молодой Ибрагим. «Кто она, его мать?» – подумалось мне.
– Мать, мать! – прозвучал в этот момент печальный голос старшего турка. – Ах, если бы ты знал, сынок, сколько выстрадала твоя мать в молодости от моих буйств ревности! Сколько раз я грозил ей ножом! Но в ней никогда не было страха; она только защищала тебя и старалась, чтобы ты ничего этого не видел.
Внезапно резко открылась дверь. Я увидел вошедших капитана и Иллофиллиона. Оба они были по обыкновению энергичны, но их лица были непривычно бледны и суровы. Иллофиллион склонился ко мне и ласково спросил:
– Слышишь ли ты меня, Лёвушка?
Я улыбнулся ему, хотел пожать его руки в ответ на его прикосновение, но ремни мешали мне пошевелиться. Мне казалось, что я громко засмеялся, когда ответил ему: «Слышу». На самом деле я едва вымолвил это слово и чувствовал себя очень утомлённым.
– Лёвушка, ты видишь, кто со мной пришёл? – снова спросил он меня.
– Вижу, мой брудершафт, капитан, – ответил я. – Только я почему-то очень устал.
И помимо моей воли меня стала одолевать раздирающая зевота, которую я не имел сил прекратить.
– Я вас просил посидеть с больным в полном молчании. Я объяснил вам, как опасно для обоих малейшее волнение, – услышал я суровый голос Иллофиллиона; ещё ни разу я не слышал, чтобы он говорил так сурово. – А вы, друг, снова не оказались на высоте выдержки, снова думали о себе, а не о них.
Тут я взмолился, чтобы мне позволили повернуться, чтобы я мог заснуть на боку. Нежно, ласково, как я не мог ожидать от капитана, он склонился надо мной и стал уговаривать меня, как ребёнка, полежать ещё немного на спине, потому что мы будем сейчас входить в гавань и нас немного покачает. Но мы вскоре пристанем к отличному молу, где будет совершенно спокойно, и тогда меня отвяжут и позволят сесть.
Он протянул руку к Иллофиллиону, взял у него рюмку с лекарством и поднёс её к моим губам, так осторожно приподняв мою голову, как будто бы она могла рассыпаться. Я выпил и, поблагодарив, хотел улыбнуться ему, но меня одолевала зевота, а потом я вдруг куда-то провалился, должно быть, заснул.
Очнулся я в нашей каюте. Возле меня сидел верзила, и, что меня необычайно поразило, я увидел уже выходившую из нашей каюты женскую фигуру. Мне показалось, что это была Жанна. По выражению глупой и добродушной физиономии моего няньки-матроса я понял, что это действительно была она. На его лице было столько забавного счастья, что какая-то красотка по мне страдает, что я расхохотался. На этот раз это действительно был громкий смех.
– А, возврат к жизни моего храбреца также выражается смехом, – услышал я звенящий голос капитана. – Здравствуй, дружок. Наконец-то ты выздоровел. Стой, стой! Экий ты, брат, горячка! Лежи, пока Иллофиллион не придёт, – продолжал он, не давая мне вставать.
Но я, всё смеясь, начал бороться с ним. Капитан принялся умолять меня не возиться, на лице его появилось выражение беспокойства и тревоги.
– Ты ведь сам понимаешь, что после такой серьёзной болезни надо быть очень осторожным, мой дорогой. Лежи смирно, я пошлю за Иллофиллионом, и тогда ты сможешь, наверное, встать.
Капитан отдал приказание вытянувшемуся в струнку верзиле отыскать доктора Иллофиллиона и попросить его немедленно подойти в каюту. Отвечая на мои вопросы, капитан сказал мне, что сегодня уже пятый день моей болезни и что к вечеру мы будем в Константинополе.
Я был сбит с толку. Мысли не связывались в сплошную ленту событий, я не помнил промелькнувших суток, только эпизод на лестнице, удар, и ещё эпизод в лазарете, – вот и всё, что удержала моя память.
Иллофиллион всё не приходил, и капитан рассказал мне, что он очень тревожился за мои зрение и слух, и даже посылал телеграмму лорду Бенедикту в Лондон и в Б. каким-то врачам, прося их советов и помощи; и что из Б. он получил очень быстро ответ и относительно успокоился. Но из Лондона ответ пришёл только вчера, и после этой телеграммы меня перенесли сюда, и Иллофиллион перестал так тревожиться за моё здоровье.
У меня на душе стало тихо и ясно. Я понял, что Иллофиллион посылал телеграммы сэру Уоми и Флорентийцу. И эти незаслуженные мною заботы привели меня в состояние благоговения перед расточаемым мне вниманием.
Я хотел спросить капитана, не говорил ли ему Иллофиллион, есть ли известия о моём брате. Но мысль о маленьком слове «такт», о котором говорил мне Флорентиец, удержала меня.
Послышались быстрые, лёгкие шаги, которые я узнал, и никто и ничто не могло меня больше удержать. Я вскочил как кошка и бросился на шею моему спасителю – Иллофиллиону.
– Безумец Лёвушка! Задушишь! – закричал мне Иллофиллион, и вместе с капитаном они уложили меня снова в постель.
– Да что вы в самом деле! Я не могу больше лежать! – кричал я.
– А сердце твоё стучит как молот, потому что ты его сейчас переутомил, – ответил мне Иллофиллион. – Тебе можно только сидеть в кресле на палубе, но ходить нельзя будет даже в Константинополе дня два-три. Если хочешь быть мне помощником в деле устройства жизни Жанны и её детей, надо проявить терпение и выполнять предписания врачей. А их предписания именно таковы.
Он многозначительно посмотрел на меня и сказал, что кроме Жанны, двух синьор итальянок и семьи греков, которые все жаждут меня видеть и которым надо будет помогать, надо ещё повидаться с молодым князем и уделить ему особую поддержку.
– Ты сам понимаешь, что один я не могу выполнить всего этого. Чтобы быть мне настоящим помощником, ты должен забыть о своих личных желаниях и думать только об этих несчастных людях. Каждый из них несчастен на свой лад, но все одинаково страдают.
Капитан хмурился. Наконец он спросил Иллофиллиона:
– Скажите, друг, по каким же законам Божеским и человеческим вы лишаете личного счастья эту молодую жизнь? Неужели ему так и придётся всё возиться с чужим горем, вместо того чтобы веселиться и жить простой жизнью семьянина и учёного? Ведь он имеет все предпосылки для того, чтобы сделать отличную карьеру. Отдайте его мне! Он будет мне братом, будет моим наследником. Англия – чудесная страна, где каждый живёт для себя и, не страдая болезнью собирания чужих горестей в свои карманы, не мешает жить другим.
– Лёвушка – взрослый и свободный человек. Он имеет полное право выбирать себе любой жизненный путь. Если он выразит желание следовать за вами, а не за мной, вы можете хоть сию минуту перевести его в свою каюту, – ответил Иллофиллион.
– Лёвушка, переходи ко мне. Мы поедем в Англию. Я не женат. Ты будешь богат. Мой дом – один из лучших среди старых дворянских домов. Моя мать и сестра – очаровательные женщины; они обожают меня и примут тебя как родного. Ты будешь свободен в выборе карьеры. Не бойся, я не навяжу тебе карьеру моряка, как и той невесты, какую ты не будешь любить. Не думай, что Англия не сможет быть тебе родиной. Ты полюбишь эту страну, когда её узнаешь, и всё, чего ты будешь хотеть – науки, искусство, путешествия, любовь, – всё будет доступно тебе. Ты будешь счастлив и свободен от всяких обязательств, в которых тебя воспитывают сейчас. Живёт человек лишь один раз. И ценность жизни – в личном опыте, а не в том, чтобы забыть о себе и думать о других, – говорил капитан, медленно шагая по нашей большой каюте.
– Много бы я дал, чтобы быть в Лондоне в эти дни, – сказал я. – Но быть там, мой дорогой друг, я хотел бы именно затем, чтобы забыть о себе и думать о других. А потому вы сами видите, как невозможно нам сочетать наши судьбы, хотя я вас очень люблю, вы очень мне нравитесь. И нравитесь не потому, что я отвечаю вам благодарностью на ваше чудесное ко мне отношение, а потому, что в сердце моём крепко запечатлелся ваш образ, ваше глубокое благородство, храбрость и честь. Но путь моей жизни – единственный счастливый для меня – это путь с Иллофиллионом. Я встретил великого человека не так давно, которого полюбил и которому предан теперь навек… О, если бы я мог вас познакомить с ним, как был бы я счастлив! Я уверен, что, узнав его, вы оценили бы его по достоинству и всю жизнь стали бы воспринимать иначе. И тогда мы с вами пошли бы по одной дороге, братски и неразлучно. Благодарю вас за вашу любовь, за ласку и внимание. Я знаю, что вы предлагали мне, в вашем понимании, освобождение, потому что думаете, что я живу в плену высоких идей. Нет, я совершенно свободен; правду сказал Иллофиллион. Я счастлив потому, что каждая минута моей ранее бесполезной жизни теперь отдана на спасение моего родного брата-отца, брата-воспитателя, единственного существа в мире, к которому я имею кровную и личную привязанность. Ему грозит преследование и смерть; и я стараюсь замести его следы и с помощью его и моих друзей направить преследователей по ложному пути. Я пойду до конца, хотя бы гибель моя была близка и неизбежна. И пока я живу, я буду обращать внимание на страдания людей и наполнять их горестями, как вы сказали, свои карманы.
Капитан молча и печально смотрел на меня. Наконец он протянул мне руку и сказал:
– Ну, прибавь тогда в один из своих карманов и мою горечь жизни. Всё, чего бы я в жизни ни пожелал, – всё рушится. Была невеста – изменила. Был любимый брат – умер. Было счастье в семье – отец нас оставил. Было честолюбие – дуэль помешала высокой карьере. Встретился ты – не вышло братства. Твои карманы должны быть бездонными. Люди – существа эгоистичные. И как только видят, что кто-то готов переложить их горести на свои плечи, садятся ему на голову…
Он помолчал и продолжил тихо и медленно, обращаясь к Иллофиллиону:
– Если моя помощь может быть полезна вам или вашему брату, – вы оба можете располагать мной. У меня нет таких привязанностей, которые заполняли бы мою жизнь целиком. Я гонялся за ними всю жизнь, но они улетали от меня как иллюзии. Я совершенно свободен. Я люблю море потому, что не жду от него постоянства и верности. Вы верны своей любви к брату и к какому-то другу. Вы счастливее меня. У меня нет никого, кто бы нуждался в моей верности. Мои родные хоть и любят меня, но легко без меня обходятся.
– Вы очень ошибаетесь, – воскликнул Иллофиллион каким-то особенным голосом. – Разве вы не помните юную русскую девушку, которая полюбила вас до самозабвенья? Талантливую скрипачку, которую звали Лизой?
Капитан остановился как громом поражённый.
– Лиза?! Лизе было четырнадцать лет. Было бы наивно думать, что это было серьёзно. У неё была тётка, которая преследовала меня своей любовью. Мне была смешна эта старая фея, а маленькая ревнивица меня забавляла. Но я никогда не позволял себе играть её чувствами и замыкался в самую ледяную броню вежливости и воспитанности. Но не спорю: будь обстоятельства более счастливыми – я мог бы увлечься этим существом.
– А это существо не расстаётся с вашим портретом и ищет всех возможностей встретить вас. Не по её вине, а по вине своей семейной трагедии она не едет сейчас на вашем пароходе и именно в этой каюте.
– Не может этого быть, фамилия Лизы была другой. А эта каюта была снята графиней Р. из Гурзуфа, – сказал капитан.
– Да, но вы встретили Лизу на курорте под фамилией её тётки. И вы можете мне поверить, что графиня Р. – не кто иной, как Лиза. И если вы на самом деле считаете, что могли бы полюбить эту девушку, поезжайте в Гурзуф и повидайтесь с Лизой. Это ценная жизнь, которую надо спасти, и тут вам предоставляется случай, не забывая о себе, помочь человеку пройти свой жизненный путь в большом счастье. Среди людей есть однолюбы; Лиза – как раз из их числа. И ничто – ни её богатство, ни её талант – не сможет дать ей счастья, если её любовь останется безответной. Не будьте жестоки или легкомысленны, капитан. Вы ведь играли чувствами девушки, думая, что её любовь к вам мимолётна. А на деле оказалось, что её сердце разбито. И если вы не поспешите, её здоровье может пошатнуться.
Моему изумлению не было границ. А я-то раздумывал, мог бы я полюбить Лизу и как она относится ко мне. Теперь мне припомнились некоторые незначительные подробности в поведении Лизы и её прощальный пристальный взгляд, которым она провожала Иллофиллиона при расставании. Очевидно, она доверила ему тайну своего сердца.
Капитан долго молчал. И никто из нас не нарушал этого молчания.
– Странно, как всё странно, – наконец вздохнув, сказал он. – Как удивительно, что в нашей жизни всё делается так внезапно, вдруг! Ещё час тому назад мне казалось, что без Лёвушки жизнь моя будет пуста. Несколько минут тому назад, когда он отказался от моего предложения, я пережил горечь разочарования. А сейчас я точно начинаю прозревать. Я вам верил с самого начала, доктор Иллофиллион, я как-то особенно выделил вас из всех людей, которых повстречал в жизни. Но сейчас ваши слова точно сняли завесу с моего разума и сердца, и я начинаю надеяться на лучшую жизнь. Но – какой я эгоист! Я развернул ковёр-самолёт своих мечтаний и забыл о том, что сказал мне Лёвушка. Нет, пока я не помогу вам в вашем деле, я не начну строить для себя новую жизнь.
– У каждого свой путь, и пройти хотя бы каплю чужого пути – невозможно, – сказал Иллофиллион. – Если вы послушаетесь истинного голоса своего сердца, мы встретимся с вами и вашей будущей женой ещё не раз. И вы не раз ещё сможете оказать нам дружественную услугу. Сейчас же временно наши пути разойдутся. Предоставьте жизни вести нас так, как она ведёт. Мы будем поддерживать с вами связь по почте. И если разрешите, я обращусь к вам сейчас с очень большой просьбой. Пожалуйста, помогите нам устроить несчастного князя с его женой в каком-нибудь уединённом доме в Константинополе. Вы ведь знаете людское любопытство, и можете себе представить, как тяжело будет и без того несчастному мужу переносить насмешки людей над его руиноподобной женой.
– Устроить это легче лёгкого, – ответил капитан. – В одной из кают едет греческая семья; да вы их знаете, во время бури вы их лечили. У них есть небольшой дом с садом, который они сдают в аренду. Мальчик мне говорил, что сейчас этот дом свободен. Если это так, то я дам вам людей, и они ночью перенесут старуху на носилках в этот дом. Я всё это выясню и пришлю человека, чтобы сообщить вам. А сейчас я должен идти.
И, пожав нам руки, капитан ушёл.
Мне не хотелось говорить. Иллофиллион подошёл к моей постели, присел на стул и взял мою руку, считая пульс.
Он давно уже и пульс сосчитал, и убедился в том, что сердце моё перестало биться ураганно, а всё же сидел, держа меня за руку.
– Мой мальчик! – тихо сказал он. – Мы только начинаем наш путь испытаний, а тебе кажется, что ты страдаешь уже целый век. Неужели тебе кажется, что всё, что так неожиданно свалилось на тебя, приносит тебе лишь горе, заботы и страдания? Представь себе, что у тебя всё было бы благополучно, ты был бы счастлив с братом и всё шло как обычно в твоей жизни. Разве ты встретил бы тогда Али, Флорентийца и сэра Уоми? Разве ты узнал бы, что на свете есть не только обыватели, ищущие для себя одних земных благ, но и люди, воплощающие в себе духовное начало, проявляющееся в огне творчества сердца, в вечном несении любви и мира на общее благо? Взгляни в своё сердце сейчас и посмотри, как расширились его границы по сравнению с прошлым! А если бы ты мог заглянуть в сердце Флорентийца, какую мощь красоты ты увидел бы! Каким светом и очарованием наполнился бы твой летящий день в его присутствии! Всё счастье человека зависит от силы его души, от той высоты духа, которой он может достичь. Если в тебе проявляется жажда чувственных, плотских желаний, твои мечты не превзойдут мира физических тел, прекрасных и желанных. Но если твоя мысль увлекает тебя в пределы духовной любви, ты слышишь звучание сердца другого человека, и созвучие твоё с ним складывается по силе тех вибраций, которые излучает мощь твоего творящего сердца. Устремись мыслью к Флорентийцу. И если ты сможешь постичь всё величие его мысли и духа, то его любовь сможет ответить и твоей любви, и запросам твоей мысли, и творчеству твоего сердца. И чем естественнее ты будешь устремляться своими мыслями к слиянию с его высоким умением жить каждый день в простой доброте, чем ты спокойнее будешь при всех обстоятельствах жизни, в том числе её опасностях, тем легче ему будет объединяться с тобой.
Я понимал не всё из того, о чём говорил мне Иллофиллион. Многое казалось мне неясным или невозможным; но спрашивать я ни о чём не хотел.
Распоряжению Иллофиллиона – лежать на палубе – я охотно подчинился, потому что мне не хотелось видеть никого, а книги брата привлекали меня. Верзила устроил меня на палубе великолепно. Иллофиллион сел подле меня писать письма, я обложился книгами и… заснул вместо наслаждения ими.
Путь до Константинополя мы прошли без всяких приключений. Прощание с капитаном было очень трогательным и расстроило меня до слёз. Он подарил мне свой портрет в чудной рамке, оставил свой лондонский адрес и сказал, что утром зайдёт к нам в отель, чтобы побыть со мною, пока Иллофиллион будет занят делами. Мы горячо обнялись, и с помощью верзилы и Иллофиллиона я стал спускаться по трапу одним из последних.