после этого правительству Австралии предъявлен ультиматум.
После этого мы некоторое время молчали.
Снег все шел и шел.
— Значит, диктатура? — спросил я.
— Они это так не называют.
— Нацизм?
— Не стоит пользоваться терминами прошлых эпох. Можно биться об заклад,
что, едва только кончится эта война, Альянс развалится из-за какого-нибудь
пустяка. Скажем, русские выступят против нас — грядет настоящий Армагеддон.
Они отведали крови, и с обеих сторон уже воскресла старая ненависть.
— И ничего нельзя сделать?
Харри не ответил. Впрочем, на этот вопрос не было ответа. В салоне машины
повисло тягостное молчание, что, разумеется, отнюдь не поднимало мне
настроения.
Мы жили в век стремительного развития истории. За неделю могло случиться
больше, чем за год в прошлые столетия. Все двигалось безостановочно,
менялось, и мы оказались захвачены этим движением, унесены в бурное море,
чтобы сгинуть в водовороте или быть выброшенными на неведомый берег.
Я чувствовал, что мне суждено стать одним из утонувших. Военная машина
знала мне цену. И даже после окончания войны я могу служить хунте, помогать
угнетать тех, кто не понимает прелести военизированной нации. Я не знал,
смогу ли этим заниматься — или стану одним из мятежников. Всю свою жизнь я
дрейфовал от одного эмоционального срыва к другому, снова и снова
захлебываясь в бурных волнах. А потом встретил Мелинду, и мой психиатр
вылечил меня. Я впервые открылся миру, вкусил свободы и обрадовался ей. Мое
сумасшествие в разуме Ребенка и долгий прорыв наружу нарушили наслаждение
новообретенным покоем. А теперь, когда я вернулся и наше с Мелиндой
счастливое будущее было в моих руках, весь мир попал в руки безумцев,
которые грозили разорвать его на кусочки.
Нет, я не мог утонуть. Я должен был подняться на гребень волны, спастись,
чтобы спасти Мелинду. Черт бы их всех побрал вместе с их бомбами и войной!
Пока мы ехали, я чувствовал, как нарастает во мне ярость; как она
захлестывает мой разум, все мое существо. И понял, что недостаточно будет
очутиться на гребне волны. Нас двоих, может, и вынесет на берег после
Апокалипсиса. Но наш мир будет разрушен, и у нас не будет свободы — не будет
ничего. Жизнь станет постоянной борьбой за выживание в обществе, отброшенном
к варварству. Нет, надо забыть о желании оказаться на гребне — я должен
найти способ управлять течениями проклятого океана нашего будущего!
— Ты знаешь, мне приятно твое общество, — сказал я Харри, — но не мог бы
ты отвезти меня не к себе, а к Мелинде?
Он помедлил, прежде чем ответить, но все же сказал:
— Ее нет дома, Сим. Она арестована. Мелинда Таусер — политзаключенная.
Мне понадобилось несколько бесконечных секунд, чтобы осознать услышанное.
Меня охватил почти божественный гнев, и я стал искать, против кого обратить
его. Я не боялся за безопасность Мелинды, ибо был уверен в своем могуществе.
И по-прежнему не чувствовал, что снова прибегаю к ложной философии, столько
раз доводившей меня до беды…
Глава 3
Я стоял у окна в кабинете Харри со стаканом бренди в руке, но так и не
отпил из него. За окном виднелись черные скелеты деревьев, засыпанные снегом
газоны и заиндевелый кустарник живой изгороди. Этот безжизненный зимний
пейзаж как нельзя лучше соответствовал моим мыслям, а я размышлял сейчас о
том, что рассказал мне Харри по дороге к дому. Мелинда была замешана в
истории с памфлетами какой-то революционной группы и находилась под
следствием. Она написала мою биографию, и после журнальной публикации первой
части — детство в ИС-комплексе — ее арестовали для допроса в связи с
убийством полицейского и нападением на 'ревунок', произошедшим за две недели
до того. Проведен допрос или нет — никто не знал: она все еще находилась под
арестом.
Журнальная статья была не просто моей биографией: она содержала несколько
антивоенных замечаний и выпадов против И С, насчет публикации которых мы до
моего заключения в разуме Ребенка так и не приняли окончательного решения.
— Когда суд? — спросил я. По настоянию Харри мы отложили обсуждение этой
проблемы до тех пор, пока не окажемся в его теплой и уютной 'берлоге'.
— Дело будет рассматриваться в Военном суде. В сентябре.
— Семь с половиной месяцев! — Я отвернулся от окна, в гневе расплескав
бренди.
— Если на дело навешивают ярлык 'государственная измена',