— складках серой мертвенной плоти. Я попытался взглянуть
на него по-иному, увидеть в нем старика. Но нет, это был ребенок, о чем
свидетельствовало нечто неистребимо детское, не соответствовавшее
старческому виду. Он заговорил, и голос его прозвучал как треск папируса,
разворачиваемого впервые за тысячелетие, а сам он вцепился в кресло и
сощурил и без того узкие глаза.
— Это ты, — сказал он, и слова эти прозвучали как обвинение. — Это за
тобой они посылали.
Впервые за многие годы я испугался. Понятия не имея, чего именно боюсь,
испытывал глубочайшую безотчетную неловкость, куда более жуткую, чем Страх,
который поднимался в моей душе, когда по ночам я размышлял о своем
происхождении и о том кармашке пластиковой утробы, из которой вышел.
— Ты, — повторил ребенок.
— Кто он? — спросил я у сборища военных. Никто из них не поторопился с
ответом, точно желая удостовериться, что уродец в кресле сказал все.
Не все.
— Ты мне не нравишься, — через мгновение заявил он. — И здорово пожалеешь
о том, что пришел сюда. Уж я об этом позабочусь.
Глава 2
— Такова ситуация, — сказал Харри, откидываясь на спинку кресла. Он
по-прежнему нервничал. Его ясные голубые глаза явно старались не встречаться
с моими, а потому с преувеличенным вниманием изучали обои на стенах и
царапины на мебели.
Меня же неотступно преследовали глаза этого древнего ребенка. Они злобно
щурились, полыхали, словно угли под переплетением гнилых стеблей. Я
чувствовал, как растет в нем ненависть — не столько ко мне (хотя и ко мне
тоже), сколько ко всем, ко всему на свете. В мире, похоже, не было ничего,
что не вызывало бы у этого уродца презрения и отвращения. Он был куда худшим
отбросом утробы, чем я. И снова работавшие здесь врачи и конгрессмены,
которые поддерживали этот проект, могли трезвонить: 'Искусственное
Сотворение работает на благо нации!' Оно сотворило меня. И восемнадцать лет
спустя разродилось этим извращенным супергением, который в свои всего-то три
года от роду выглядел древним реликтом. Второй успех за четверть столетия
работы. Для правительства это была победа.
— Не знаю, смогу ли этим заниматься, — наконец сказал я.
— Почему бы нет? — спросил здоровенный облом, которого остальные называли
генералом Морсфагеном. Этот человек казался высеченным из гранита:
широченные плечи и грудь (должно быть, костюмы ему шьют на заказ), осиная
талия и короткие ноги боксера. А ручищи — такими только подковы в цирке
гнуть.
— Я не знаю, чего от него ждать. Он думает совсем иначе. Поверьте, я
сканировал военных, сотрудников ИС-комплекса и ФБР, не говоря уж обо всех
прочих, и безошибочно распознаю предателей и тех, кто может стать слабым
звеном в системе обеспечения безопасности. Но никогда мне не попадалось
ничего похожего. Я не могу разобраться…
— А вам и не нужно ни в чем разбираться, — резко бросил Морсфаген, кривя
тонкие губы. — Я думал, вам это ясно дали понять. Маленький уродец может
формулировать теории в разных областях — как полезных, вроде физики и химии,
так и бесполезных, вроде теологии. Но каждый раз, когда мы вытягиваем из
него эти чертовы теории, он пропускает самые необходимые куски. Мы и
стращали его, и пробовали задобрить. Но, к несчастью, ему не ведомы ни
страх, ни какие-либо притязания. — Генерал едва не сказал 'пытали' вместо
'стращали', но его внутренний цензор без малейшей заминки заменил слово. —
Вы просто влезьте в его голову и удостоверьтесь, что он ничего не скрывает.
— Так сколько это стоит, вы сказали? — спросил я.
— Сто тысяч кредитов в час. Ему явно стоило мучительных усилий выдавить
из себя эти слова.
— Удвойте сумму, — сказал я. Для многих людей и тысяча превышала годовое
жалованье, при нынешней-то инфляции.
— Что?! Это абсурд! — взорвался Морсфаген. Он тяжело дышал, но другие
генералы даже не вздрогнули. Я считал их мысли и обнаружил, что, помимо
всего прочего, ребенок почти полностью выдал им устройство сверхсветового
двигателя, который мог сделать возможным межзвездные путешествия. Ради того
только, чтобы добыть недостающую информацию, им не жалко было миллиона в
час, и более никто не находил мои требования абсурдными. Я получил свои две
сотни кусков, а в придачу и право потребовать больше, если работа окажется
сложнее, чем я предполагал.
— Без своего крючкотвора