изуродовать ее.
Обожают уродливые фильмы, гадкие книги, жуткие новости.
Тут я вставил слово:
— Наверное, читая о самом худшем, что только можно себе вообразить, легче
смириться с ужасом повседневной жизни, который по контрасту не кажется столь
кошмарным.
Ее губы изогнулись в полуулыбке.
— Скажи, — спросила она, — а что ты думаешь о моих книгах? Ты ведь читал
их, как я поняла из твоих слов.
Я утратил равновесие. Среди моих знакомых была пара других писателей,
однако мне никак не удавалось обозначить грань, за которой критика должна
переходить в восхваление. Менее же всего я хотел оскорбить или разгневать
эту женщину.
— Ну…
— Только правду, — сказала она, демонстрируя тем самым, что куда сильнее
духом, чем прочие известные мне писатели.
— Вы имеете в виду.., отвратительное в них?
— Да. Именно это. — Она перевела взгляд на океан. — Я пыталась писать
красивые книги о сексе. И бросила это занятие. Продается именно
отвратительное. — Она пожала плечами; взметнулись янтарные локоны. — Нужно
ведь что-то есть, верно?
Она снова пожала плечами, побеспокоив золотисто-янтарную волну. Я всем
телом ощущал близость этой женщины. Лунный свет нежно серебрил ее лицо;
величие темного океана и сумрачная красота сосен казались обрамлением,
созданным именно для ее красоты. Нестерпимо захотелось привлечь ее к себе,
обнять, поцеловать. Я ощутил желание — и в то же время совершенно
противоположные эмоции: отвращение и страх. Страх брал начало от
искусственной пластиковой утробы, от первых мгновений моей сознательной
жизни, когда я узнал, что я есть и чем не являюсь.
Я коснулся ее обнаженного плеча, ощутил упругое и теплое тело, трепещущее
под моими пальцами, и тут же убрал руку, почти не дыша, в крайнем смущении.
Отвернувшись от нее, принялся мерить шагами комнату, так крепко сжимая aieaл
с вином, что сам удивился, как он до сих пор не треснул. Я рассматривал
картины на стенах, будто что-то искал, вот только что именно — не знал.
Картины висели здесь очень давно, и я изучил их до мельчайших деталей. В них
не было ничего нового, по крайней мере для меня.
Чего я боюсь? Что в этой женщине так меня пугает, почему не могу довести
до конца то, что начал, — скользнуть рукой по ее плечу вниз и коснуться едва
прикрытой тонкой тканью груди? В самом ли деле причина в том, о чем говорил
мне компьютерный психиатр в кабинете? Или я не напрасно боялся слишком
широких контактов с миром и обнаружил, что просто не способен на это?
Вопросы мои по-прежнему остались без ответа.
Она отвернулась от окна и удивленно взглянула на меня, как полагаю,
выглядевшего словно посаженное в клетку и не находящее успокоения животное.
Я попытался возобновить беседу, но не нашел подходящего повода. И тут мне
подумалось, что, возможно, каким-то непостижимым для меня образом она
проникла в суть моих проблем куда глубже, чем я сам.
Моя гостья пересекла комнату — прекрасная в своем полупрозрачном платье —
и коснулась нежной рукой моих губ.
— Уже поздно, — сказала она и убрала руку.
— Когда мы начнем? — спросил я.
— Завтра. И запишем все интервью.
— Тогда до завтра.
— До завтра.
Она ушла, а я остался стоять с бокалом в руке и Замершим на губах
прощанием. Затем отправился в постель помечтать.., и проснулся,
почувствовав, что мне необходимо утешение, странное утешение, которое я мог
найти только в одном месте.
СЕЙЧАС ЧЕТЫРЕ УТРА, — произнес металлический мозгоклюй, запустив свои
эфирные щупальца в мои мозги.
— Я знаю.
РАССЛАБЬСЯ И РАССКАЗЫВАЙ.
— О чем рассказывать? Объясни, что я могу — что должен сказать тебе.
НАЧНИ СО СНА, ЕСЛИ ТЫ ВИДЕЛ СОН.
— Я всегда вижу сны. ТОГДА НАЧИНАЙ.
— В небе грозовые тучи — темные, тяжелые, зловещие. Солнце не в силах
пробиться сквозь них. Под чернотой громоздящихся одна на другую туч, полных
дождя, — холм, высокий округлый холм, которому Природа придала форму
гротескного шишковатого нароста, уродующего лик Земли. Там люди.., люди…
ДАВАЙ.
— Всегда то же самое — 'давай, давай, давай'… Там люди.., и еще
крест.., деревянный крест…
СОСРЕДОТОЧЬСЯ НА КРЕСТЕ. ЧТО ТЫ ВИДИШЬ ТАМ?
— Себя. ДА?
— Пригвожденного к кресту. Кровь. Много крови. Раны — небольшие рваные
раны, дырочки, которые остаются, если вырвать пуговичные глаза старой
тряпичной