Время от времени в моей камере появлялись то засохшая корка хлеба, то миска с остывшим супом. В те моменты, когда я ловила взгляд кормящих меня стражников, я видела в их глазах толи жалость, толи благодарность, но если быть честной, то я и не желала разбираться. Мне было всë равно кто я для них: помойная крыса или спасительница родных.
– Кажется, ей тут нравится, – сквозь решëтчатое окно пара глаз уставилась на меня. Я же в свою очередь с удовольствием разлеглась на полу камеры.
– Конечно, ей тут нравится, ты бы смог до упаду исцелять людей каждый день на протяжении полугода? – ответил второй, кинув мне полбуханки хлеба и бурдюк с водой. – Можно сказать ей дали передышку.
– Нам же нельзя еë кормить, – шипит первый.
– Не будь идиотом, она спасала жизни, теперь я спасаю еë как могу, считай это равновесием, – шепчет второй и уводит своего напарника.
Живот урчит, и я медленно откусываю хлеб, стараясь растянуть его как можно дольше. Вначале живот болезненно сжался, вызвав волну тошноты, но вскоре всë прошло, сменившись тёплыми волнами сытости, от которых тянуло в сон ещё больше.
Жалкое зрелище. Подумать только, великая целительница Цвельденскрига теперь словно помойная крыса, радуется объедкам. Мерзость. Чтобы сказала прошлая я, если бы увидела себя в таком состоянии?
– Никто тебе не поможет, спасай себя сама, – словно молитву повторяю я из раза в раз, пока сон не одолевает меня.
Чернота сна медленно развеивается от звуков возни за дверью камеры. Глаза всë ещё слипаются и мне трудно понять, что происходит.
Дверь в мою камеру медленно открывается и на пороге стоит богато одетый мужчина с забинтованным лицом. Взгляд его бегал по мне, словно он размышлял, не обманули ли его.
– Ты бескрылая ведьма? – голос аристократа был тихий, но твëрдый, словно он не спрашивал, а утверждал.
Я лишь молча смотрю на него. Нет нужды отвечать, он и так это знает.
– Нет такого увечья, которое бы ты не могла вылечить, – мужчина подходит ближе, снимая повязку с лица.