Хотя спор с Фрасимахом заканчивается внешним согласием последнего, ясно, что настоящего разрешения он не приносит. Фрасимах «уступает», но не убежден. Однако диалектическая задача этой стадии выполнена блестяще. Вызов софиста заставил Сократа и его собеседников признать, что вопрос о справедливости нельзя решить на уровне утилитарных расчетов или наблюдений за неправедным миром. Для этого требуется более фундаментальное исследование – исследование устройства человеческой души (ψυχή) и ее блага. Неудовлетворенность результатом первой книги, где Сократ, по его собственным словам, «еще ничего не знает» о справедливости (354b), является мощным стимулом для Главкона и Адиманта выдвинуть свои, еще более изощренные версии аргумента Фрасимаха во второй книге. Это, в свою очередь, открывает путь к грандиозному проекту построения идеального государства в речи – единственному методу, который позволяет «увидеть» справедливость в большом, чтобы затем обнаружить ее в малом, в индивидуальной душе. Таким образом, радикальный вызов Фрасимаха оказывается необходимой каталитической силой, без которой рождение центральной идеи «Государства» – о справедливости как внутренней гармонии, являющейся высшим благом для души, – было бы невозможным.
Раздел I.
На основе предыдущих разъяснений
Первый раздел диалога, чей артистизм и кажущаяся простота поражают читателя, выполняет несколько важнейших функций. Описание того, как Сократ с Главконом возвращается из Пирея и оказывается в доме богатого и почтенного старца Кефала, где царит атмосфера благочестия и гостеприимства (Платон не забывает даже упомянуть подушку в кресле, на которую тот предлагает сесть Сократу), – это не просто бытовая зарисовка. Эта сцена, как и вопрос Сократа к Кефалу о том, каково ему в старости («И вот я бы с удовольствием расспросил тебя, кажется ли она тебе [старость] тяжелой ношей жизни, поскольку ты уже достиг того, что называют порогом старости» – 328e), служит органичным введением в центральную тему справедливости, задавая тон глубочайшего экзистенциального вопрошания. Разговор течет непринужденно, подобно беседе простых людей, и может показаться, что здесь не ищут ничего серьезного. Однако именно эта естественность является гениальным художественным приемом. Кефал, живой пример человека, благополучно переносящего старость благодаря своему богатству и, что важнее, спокойной совести, сам того не ведая, задает тон всему последующему исследованию. Его слова о том, что для старости легкой делает не столько богатство, сколько сознание прожитой праведной жизни и отсутствие страха перед загробными карами, оказываются семенем, из которого произрастает грандиозное дерево платоновской политической философии. Эта фраза, брошенная как бы мимоходь, настолько уместна, что кажется, будто автор не просил ничего иного. Но именно она, тематически перекликаясь с заключительным мифом об Эре в десятой книге (614b и далее), где как раз и говорится о посмертных воздаяниях, образует кольцевую композицию всего произведения, демонстрируя его глубинное единство.