Во-вторых, Сократ атакует эпистемологическую основу определения – нашу способность безошибочно различать друзей и врагов. Он спрашивает: легко ли верно распознать, кто друг, а кто враг? Не ошибаются ли люди в этом постоянно, принимая за друзей льстецов и притворщиков, а за врагов – честных людей? (334c-335a). Этот вопрос подрывает саму практическую применимость принципа. Если мы не можем с уверенностью идентифицировать друга и врага, то наше «справедливое» действие – помочь первому и навредить второму – с большой вероятностью обернется своей противоположностью: мы поможем злому человеку и навредим хорошему. Таким образом, мораль, основанная на этом принципе, не только несправедлива по своей сути, но и крайне ненадежна на практике. Она зависит от случайного и зачастую ошибочного человеческого суждения.
В-третьих, Сократ затрагивает функциональный аспект. Справедливость, по мнению Полемарха, полезна в мирное время для хранения денег. Но, спрашивает Сократ, для хранения каких вещей она наиболее полезна? Для тех, которыми мы не пользуемся. А когда мы ими пользуемся, нам нужны специальные искусства: чтобы использовать лиру, нужен музыкант, чтобы использовать рубящее орудие, нужен корабельщик или плотник (332d-333e). Справедливость, получается, полезна в бездействии, но бесполезна в действии. Этот reductio ad absurdum показывает, что определение справедливости как инструментальной добродетели, служащей узким целям, ведет к парадоксу, где ее ценность оказывается негативной и пассивной.
Диалог с Полемархом, таким образом, выполняет crucialную очистительную функцию. Сократ последовательно демонстрирует, что обыденное понимание справедливости, даже подкрепленное авторитетом, внутренне противоречиво, эпистемологически ненадежно и морально сомнительно. Оно либо ведет к абсурдным последствиям (возврат оружия безумцу), либо низводит справедливость до уровня примитивной групповой солидарности и мести, что противоречит ее сути как добродетели. Разрушив это здание общепринятой морали, Сократ создает интеллектуальный вакуум. Прежние, казалось бы, прочные определения лежат в руинах. Именно эта ситуация концептуального кризиса и делает появление Фрасимаха не только драматичным, но и диалектически необходимым. Радикальный вызов софиста – утверждение, что справедливость есть не что иное, как выгода сильного, – становится неизбежной реакцией на крах традиционных ценностей. Только пройдя через это отрицание, дискуссия сможет подняться на новый уровень – от критики чужих мнений к построению собственного положительного учения о справедливости как гармонии души и государства, которое уже не будет зависеть от случайных социальных связей или утилитарных расчетов, а будет укоренено в самой природе бытия и познания.