вспомнить действительные лица, но что
вне зависимости от того, как усердно он старался очистить свое поле
зрения, что-то перекрывало его. Все, что он испытал, было чувством
тоски и печали оттого, что он все еще находится в этом мире.
— Видишь, что я имею в виду, Горда? — Сказал я.
Она, казалось, была недовольна. Она так надулась, как никогда на
моей памяти. Или же я видел ее такую надутую когда-то раньше?
Она выступала перед группой. Я не мог уделять внимания тому, что
она говорит. Я углубился в воспоминание, которое было бесформенным, но
почти достижимым для меня. Чтобы эти воспоминания продолжались, я,
казалось, нуждался в постоянном потоке слов Горды. Я был прикреплен к
звуку ее голоса, к ее гневу. В какой-то момент, когда она начала
остывать, я заорал на нее, что она строит из себя шишку. Она
действительно взволновалась. Я следил за ней какое-то время. Я
вспоминал другую Горду, другое время: сердитую толстую Горду,
толкавшую меня в грудь кулаками. Я вспомнил, как смеялся над ее гневом,
потешаясь над ней, как над ребенком. Воспоминание окончилось в тот
момент, когда замолк голос Горды. Она, казалось, поняла, что я делал.
Я обратился ко всем им и сказал, что мы находимся в опасном
положении: что-то неизвестное нависло над нами.
— Оно не нависло над нами, — сухо сказала Горда, — оно нас уже
ударило. Я полагаю, ты знаешь, что это.
— Я не знаю и полагаю, что говорю не только за себя, но и за
остальных мужчин, — сказал я.
Трое Хенарос согласились кивком головы.
— Мы жили в этом доме, пока мы были на левой стороне, — объяснила
Горда. — Я любила сидеть в том алькове и плакать, потому что не знала,
что делать. Я думаю, что если бы осталась в этой комнате чуть дольше,
то вспомнила бы все, но что-то вытолкнуло меня оттуда. Я также сидела
обычно в той комнате, когда там бывали еще люди. Но я не могу вспомнить
их лица. Но другие вещи прояснялись, пока я там сидела сегодня. Я
бесформенная. Ко мне приходит все. И плохое и хорошее. Я, например,
схватила свое старое раздражение и желание браниться. Но также я
выхватила и кое-что другое, хорошее.
— Я тоже, сказала Лидия хриплым голосом.
— Что это за хорошие вещи? — Спросил я.
— Я думаю, что неправа в своей ненависти к тебе, — сказала Лидия.
— Моя неприязнь не дает мне улететь. Так мне говорили все в той
комнате, и мужчины, и женщины.
— Что за мужчины и что за женщины? — Спросил Нестор испуганно.
— Я там была, когда они были там. Это все, что я знаю, — повторила
она.
— 51 —
— А ты, Горда? — Спросил я.
— Я уже говорила тебе, что не могу вспомнить какие-либо лица или
что-либо специфическое, — сказала она, — но одно я знаю: что бы мы ни
делали в этом доме — это было на левой стороне. Мы пересекали или
кто-то заставлял пересекать нас параллельные линии. Те непонятные
воспоминания, что к нам приходят, идут из того времени, из того мира.
Без какой-либо словесной договоренности мы покинули площадь и
направились к мосту. Лидия и Горда побежали впереди нас. Когда мы их
нагнали, то обнаружили, что они стоят на том самом месте, где раньше
оставались мы.
— Сильвио Мануэль — это тьма, — прошептала Горда мне с глазами,
прикованными к противоположной стороне моста.
Лидия тряслась. Она тоже попыталась заговорить со мной, но я не
мог понять, что она бормочет.
Я подтолкнул их обратно, прочь с моста. Кругом шло множество
людей, но никто не уделял нам никакого внимания. Мы сели на землю в
нескольких метрах от моста. Я думал, что если мы сможем собрать по
крупицам все, что каждый из нас знает об этом месте, то мы сможем
составить что-либо, что поможет нам решить нашу дилемму.
— Кто такой Сильвио Мануэль? — Спросил я Горду.
— Я никогда до этого не слышала этого имени, — сказала она. — Я не
знаю этого человека, и в то же время я знаю его. Что-то похожее на
волны находит на меня, когда я слышу это имя. Жозефина назвала мне это
имя, когда мы были в доме. С той самой минуты разное стало приходить
мне на ум и на язык, само собой, как у Жозефины. Никогда не думала, что
доживу до такого, чтобы оказаться похожей на Жозефину.
— Почему ты говоришь, что Сильвио Мануэль — это темнота? — Спросил
я.
—