и просто в раздражение и замешательство. Посещение этого города
странным образом взволновало нас или же, лучше сказать, что по
неизвестным причинам мы стали очень беспокойными. Я глубоко ушел в
совершенно нелогичный конфликт. Я не помнил, чтобы когда-нибудь
останавливался в этом городе, и все же я мог поклясться, что я не
только бывал тут, но даже какое-то время жил здесь. Это не было
отчетливым воспоминанием. Я не помнил улицы или дома. То, что я ощущал,
было смутным, но сильным предчувствием, что нечто вот-вот прояснится в
моем мозгу. Я не знал, что именно, — возможно, просто какое-то
воспоминание.
Временами это смутное предчувствие было всепоглощающим, особенно
когда я увидел один дом. Я остановил машину перед ним. Мы с Гордой
смотрели на него из машины наверное час, но никто из нас не предложил
выйти из машины и войти в него.
Мы оба были на грани. Мы стали говорить о ее видении двух гор.
Наш разговор скоро перешел в спор. Она считала, что я не принял ее
сновидения всерьез. Мы оба разошлись вовсю и кончили тем, что стали
орать друг на друга не столько от гнева, сколько от нервного
напряжения. Я поймал себя на этом и остановился.
На обратном пути я остановил машину у края грязной дороги. Мы
вышли размять ноги. Горда все еще казалась взволнованной. Мы прошлись
немного, но было слишком ветрено, чтобы испытывать удовольствие от
такой прогулки. Мы вернулись к машине и забрались в нее.
— Если бы ты только привлек свое знание, — сказала Горда просящим
тоном. — Ты бы понял, что потеря человеческой формы… Она остановилась
посреди фразы. Должно быть ее остановила моя гримаса. Она знала о моей
внутренней борьбе. Если бы у меня было какое-то знание, которое я мог
привлечь, то я уже давно сделал бы это.
— 18 —
— Но ведь мы светящиеся существа, — сказала она тем же умоляющим
тоном. — Для нас еще так много всего. Ты — Нагваль, значит для тебя
еще больше.
— Что же по твоему мнению мне следует делать? — Спросил я.
— Ты должен оставить свое желание цепляться за все. То же самое
происходило со мной. Я цеплялась за такие вещи, как пища, которую я
любила, горы, среди которых я жила, люди, с которыми мне нравилось
разговаривать. Но больше всего я цеплялась за желание нравиться.
Я сказал ей, что ее советы для меня бессмысленны, потому что я не
знаю, за что я цепляюсь. Она настаивала, что где-то, как-то я знаю, что
ставлю барьеры потере своей человеческой формы.
— Наше внимание натренировано непрерывно быть в фокусе на чем-то,
— продолжала она. — Именно так мы поддерживаем мир.
Твое первое внимание было обучено фокусироваться на чем-то,
совершенно чуждом мне, но очень знакомом для тебя.
Я сказал ей, что моя мысль гуляет в абстракциях; не таких
абстракциях, как, например, математика, но скорее, как категории
разума.
— Сейчас самое время уйти от всего этого, — сказала она. — Чтобы
потерять человеческую форму, ты должен освободиться от всего этого
балласта. Ты уравновесил все так основательно, что парализуешь самого
себя.
Я был не в состоянии спорить. То, что она называла потерей
человеческой формы, было слишком смутной концепцией, чтобы тут же
размышлять об этом. Я был поглощен тем, что мы испытали в этом городе.
Горда не хотела об этом говорить.
— Единственное, что имеет значение, так это привлечение твоего
знания, сказала она. — Если тебе нужно, ты умеешь это делать, как в тот
день, когда убежал Паблито и я вступила в драку.
Горда сказала, что происшедшее в тот день было примером
привлечения человеком его знания. Не отдавая себе в точности отчета в
том, что я делаю, я выполнил сложные действия, которые требовали
способности видеть.
— Ты не просто напал на нас, — сказала она. — Ты видел.
Она была права в каком-то смысле. В тот раз имело место нечто,
совсем не похожее на обычный ход вещей. Я детально перебирал
воспоминания об этом, связывая их, однако, просто с личными
размышлениями. У меня не было адекватного объяснения всему
происшедшему, разве что я мог сказать, что эмоциональное напряжение
того момента повлияло на меня невообразимым образом.
Когда я вошел в тот дом и увидел четырех