Надпись расплывалась. Слова теряли форму, как акварель под дождём. Границы между языками исчезли – арамейский, иврит, санскрит, персидский, коптский, сирийский слились в праязык, существовавший до Вавилонской башни, до разделения, до падения.
Адамический язык, на котором Адам называл животных. Язык, в котором имя и сущность были неразделимы.
– Это то, чего ты боялся тридцать семь лет, – голос Охотника звучал теперь как шёпот ветра между строк, как шорох страниц в пустой библиотеке. – Потерять академическую отстранённость. Объективность. Критическую дистанцию. Стать тем, что изучаешь. Слиться с объектом познания.
Даниэль хотел ответить, но у него не было рта.
Хотел думать, но мысли превращались в буквы прежде, чем успевали сформироваться. Эти буквы тут же записывались в великий свиток бытия, становились частью текста, который никто не писал и который все читают.
Он увидел свою жизнь как текст.
Каждый день – строка. Каждое решение – знак препинания. Точка, запятая, вопросительный знак. Рождение – заглавная буква, начинающая предложение. Смерть – точка в конце. Но между рождением и смертью – что? Подлежащее, сказуемое, дополнение? Или бессвязный поток сознания, как у Джойса, как у Пруста?
Но где его точка? Где конец его предложения?
– Твоя точка – дагеш, – ответил Йогананда, который теперь был созвездием огней в пространстве текста, узором светящихся точек, образующих мандалу. – Ты всегда был точкой сознания внутри буквы-тела. Бинду в йони. Атман в джива. Нешама в гуф. Просто не осознавал этого. Отождествлял себя с буквой, забыв о точке.
Внезапно Даниэль увидел всех.
Всех, кто когда-либо читал священные тексты с полной самоотдачей, с абсолютной преданностью, с готовностью раствориться в прочитанном.
Рабби Акива, парящий в Пардесе – райском саде мистического познания. Из четырёх, кто вошёл, только он вышел невредимым. Бен Азай умер. Бен Зома сошёл с ума. Элиша бен Абуя стал еретиком. Но Акива вошёл с миром и вышел с миром.