удается
отметить. Создав себе отчетливое представление о саде, когда его
видишь так же с закрытыми глазами, как и с открытыми, начинают из
составляющего сад сочетания признаков мысленно одну за другой удалять
различные детали. Постепенно цветы теряют окраску и форму, они
рассыпаются, и даже оставшаяся от них пыль рассеивается. Деревья
лишаются листвы, их ветви сжимаются, будто входят в ствол, потом ствол
утончается и превращается в простую линию. Линия эта становится все
тоньше и, наконец, исчезает. В результате остается только голая земля.
У земли теперь нужно отнять камни, почву. Земля, в свою очередь,
исчезает и т.д. Такие упражнения приводят к уничтожению представлений
о мире форм и материи, к последовательному достижению чистого и
бескрайнего пространства, понимания бесконечности сознания и, наконец,
к постижению сферы 'пустоты' и сферы, где нет ни сознания, ни
отсутствия сознания' [840].
Это не перевод внутреннего взгляда от мира тварного к Вечному. Это
закрытие самого взгляда. Это не переориентация ума и воли, а стирание
собственно ума и самой воли.
Поэтому понятна реакция христианина на буддистскую нетовщину. Едва ли
не впервые эта реакция была выражена в статье Владимира Соловьева под
характерным названием 'О буддийском настроении в поэзии': 'Безусловное
отсутствие всяких признаков любви к кому бы то ни было — странный
способ готовиться к вступлению в чертог всех любящего Бога' [841].
Впрочем, это не упрек буддистам. Буддисты и не собираются вступать в
'чертог Бога'. Но тем, кто пытается синтезировать Евангелие с Буддой,
стоит задуматься над этими словами Соловьева. Если брать ту цель, что
ставит Евангелие, то можно ли ее достичь с помощью тех практик, что
предлагает буддизм?
Здесь взаимная несовместимость: то, что ценит христианство, отвергает
буддизм; и то, к чему стремится буддист, страшит христианина. 'Я
люблю, тебя, жизнь' — это христианская песня. 'Жизнелюбие' в западном
мире — добродетель. В буддизме — порок.
Иногда встречаются попытки представить Нирвану как Полноту Бытия, как
апофатическое описание Божественной Преизбыточности. Но любимый образ
буддистов, привлекаемый ими для пояснения нирваны — это огонь в
лампе. Когда в лампе выгорает все масло, она потухает. Человеческое
существование — это лампа. Она горит, то есть длится, пока в ней есть
элементы бытия. Элементы бытия втягиваются в лампу желаниями. Угаси
желания — и огонь погаснет. Жизнь уйдет. 'Огонь светильника горит,
кажется длящимся, существующим. Между тем в каждое мгновение мы имеем
в действительности новый огонь, длящегося огня нет. Следовательно, нет
и огня вообще, а есть какое-то течение новых элементов, которое мы
привыкли называть огнем. Когда масло в светильнике иссякнет, огонь
погаснет, течение моментов огня прекратится. Так угаснет и мировая
жизнь, когда перестанут появляться элементы бытия. Путь к этому
угасанию изменчивого мерцания нашей жизни найден Буддою' [842].
Так может ли образ погасшего светильника быть символом полноты
божественного огня?
Цель Будды — загасить огонь жизни; цель Христа — поддержать. Как
отмечает Ганс Кюнг, 'самый дискуссионный вопрос буддизма — не
означает ли погашение страданий погашение самого человека' [843].
Ранний буддизм был вполне философичен и, кроме того, активно
противостоял брахманизму. Его не пугала последовательность. И он ясно
отличал идеал единения с Брахманом от своей проповеди Нирваны. 'Дары
проповедуют обездоленным, желания душам заурядным, пустоту — лучшим'
[844]. Нирвана — смерть, за которой нет возрождения.
Согласно раннебуддистской школе вайбхашиков Нирвана 'реальна'. Она
действительно уничтожает жизнь, а не образно [845].
Утверждение 'реальности' Нирваны здесь, замечу, сродни утверждению
позитивности атеизма. Мой первый семинар по изучению 'научного
атеизма' начался с того, что профессор сразу ответил на витавший в
воздухе вопрос: 'На вопрос, есть Бог или нет, научный атеизм отвечает
утвердительно: Да, товарищи, Бога нет!' Столь же реалистично и
позитивно учение о нирване в раннем