В мастерской Родена. Фрагмент фотографии начала ХХ века.
Всем своим существом Рильке почувствовал, что именно здесь, в этом невыдуманном, целостном мире, созданном гением Родена, его расколотая на части душа, обретет, наконец, желанные для себя «хлеб и золото» – именно здесь
слова-изваяния
«всемогушего мастера» научат его искусству «прозрения» настоящего – выражать всю правду природы, всю полноту реального, а не только правду частичную, экзальтированную, умозрительную, свойственную для «раннего» Рильке. Это прозрение самой сути нерасчлененного, подлинного бытия художника, творения которого можно по праву поставить в один ряд с творениями природы, поскольку и те и другие происходят из одного и того же универсального начала, окажется настолько ошеломительным для Рильке, что уже в самом скором времени он воплотит свое «более великое» видение мира в своих знаменитых «Новых стихотворениях», – цикле, в котором роденовские слова-изваяния заговорят на языке чистейшей поэзии: поэт вдохнет в них не только свои новые, «более вечные» смыслы, но и облачит их в неожиданную для словесности – «скульптурную» — форму, и даст им столь же необычное название —
«стихотворение-вещь».
Как видно, Рильке нисколько не ошибся в своих ожиданиях на счёт «чудотворных» способностей своего вдохновителя: уже при первой встрече со своим Учителем тот сумел наставить своего павшего духом ученика на истинный путь: своим непреходящим искусством, воплощенным в многочисленных работах, которые оказались красноречивее многих слов, Роден раскрыл ему секреты того, как можно жить и творить не умирая, и на своем личном примере продемонстрировал ему образ жизни великого труженика и творца – художника с «пылающим сердцем», – в котором при всём разнообразии его замыслов и доступных ему выразительных средств кипит неиссякаемый прилив творческих сил, «стекающихся
воедино».
В попытке осмыслить дальнейшие впечатления Рильке из процитированного выше письма, совсем небольшого по объёму, обращаешь внимание на то, как с каждой новой строчкой легко и непринуждённо в благодарном и созревшем ученике возникают не очередные юношеские мечтания и экстатические грёзы, а глубокие суждения Мастера, который мог бы по примеру Родена сказать о себе:
«Я ничего не придумал; я только заново открываю».
И в подтверждение этого невольно задумаешься: не напоминает ли «единственно возможное», о котором нам поведает в нижеследующих диалогах поэт, постоянство Закона, преподанного Буддой, а «более великие единства», выявлять которые призван Художник, – Истины Ума, которые вовек не будут разрушены?