Мой отец давно не садился за руль. Слишком глубокой была рана, которую нанесла ему та авария на скользком асфальте Belt Parkway, унёсшая жизнь моей беременной матери. Он был за рулём, и её смерть стала для него невидимой, но несокрушимой стеной. Он ушёл в себя. Его миром стал кабинет на первом этаже, наглухо зашторенный, пахнущий старой кожей, пыльными томами «Свода законов штата Нью-Йорк» и дорогим виски, который он пил по ночам. Для него существовала только карьера – его храм и его убежище. Он редко бывал дома, улетая в Чикаго, где заключал свои сделки. За мной, самым младшим, и Бритни присматривала няня – старая, грузная негритянка по имени Мэйбл. Её дни проходили в продавленном кресле под нескончаемый гул телешоу, а весь дом был пропитан запахом жареной курицы и дешёвых сигарет, которые она курила на заднем крыльце.
Стиви, мой старший брат, шёл по стопам отца, но с ещё большей помпезностью. Он уже стажировался в его фирме и ходил по дому в идеально отглаженных костюмах, источая ауру успеха и презрения. Я был уверен, что в будущем он станет ещё более успешным и безжалостным адвокатом, чем наш отец. Фрэнки, напротив, был воплощением жизни вне рамок. Капитан школьной футбольной команды, он приносил в дом запах пота, свежескошенной травы и адреналина. А Бритни… Бритни была нашей загадкой. Она могла замереть посреди кухни, где Мэйбл жарила очередной окорочок, и заявить, что эльф, живущий в холодильнике, снова жалуется на прокисшее молоко. Ну и, наконец, я – маленький, прыщавый, худой, как червь, школьник, который слишком хорошо учился и для девочек был лишь невидимым фоном. Моим единственным союзником был Хуан – такой же тощий и неприметный, но с одной важной разницей: он жил в трейлерном парке под эстакадой и постоянно был голоден. Мы с ним обожали сбегать в наш тайный мир – заброшенную стройку на берегу Ист-Ривер. Там, среди бетонных каркасов и торчащей арматуры, вдыхая запах сырого цемента и речной воды, мы допоздна играли в «джедаев», сражаясь с воображаемым злом под грохот проходящих мимо барж.
Эта стройка была единственным местом, где я мог быть кем-то другим. В школе я был никем. Пустым местом. Или, что хуже, мишенью.