– Ах, мессир, мы оба изгнанники: я – из родного города, вы (что куда хуже) из всеобщей нашей родины – жизни. Если бы молитвы мои были услышаны, это не случилось бы с вами столь безвременно. Ваш образ жив в моей памяти, и он всегда будет мне мил и дорог. Там, на земле, вы учили меня, как должен человек восходить к бессмертию, и я, когда смогу, возблагодарю вас перед всем миром. То, что вы предрекли мне сейчас, сохраню я в своём сердце вместе с иными пророчествами. И когда-нибудь, когда достигну чертога моей Госпожи, она, всеведущая, разъяснит мне их и всё как надо исполнит. Вам же признаюсь, что давно готов ко всем превратностям судьбы, лишь бы чиста была моя совесть. Так что пусть Фортуна вертит неустанно своё колесо, как садовник – мотыгу.
Тут и вожатый, шедший всё время впереди, вмешался в наш разговор.
– Хороший ученик, – сказал он, – тот, кто правильно повторяет.
Так мы и шли, продолжая беседовать. Я не мог не поинтересоваться у мессира Брунетто, кто были те души, его товарищи по несчастью.
– Кое-кого из них нужно знать, – ответил он, – про других лучше бы забыть. Вообще-то, всё это народ учёный, есть среди них и писатели, есть и из духовного звания… В общем, люди достойные. Но всех их сгубил один похабный порок, который и называть-то стыдно. Ну, вон тот, к примеру, – Присциан, грамматик из Цезареи, основоположник нынешней латыни; говорят, любил мальчиков. То же и Франческо д’Аккорсо, доктор права, ты должен помнить его по университету в Болонье. Где-то там, за их спинами, – епископ-извращенец (не буду называть его имени), самим слугой слуг Божьих1 изгнанный из Флоренции, подальше с глаз, в глушь, в Виченцу, где и помер во грехе. Ах, милый мой, я бы и больше тебе порассказал про них, но наше время истекает. Вон уже видны новые столбы дыма: это летит сюда другая партия заключённых, с которыми нам нельзя встречаться. Прощай и помни о моей книге «Сокровища» – в ней дух мой ещё жив.
Он повернулся и бросился бежать так проворно, как победитель состязаний в Вероне мчится за своим призом – отрезом зелёного сукна.