Не успел он ответить, как вторая тень возникла над краем гробницы – только лишь голова, до подбородка, как будто этот мертвец стоял на коленях, не в силах приподняться выше. Глаза нового собеседника блуждали: казалось, он жадно высматривает, нет ли кого рядом со мной. Не увидев того, кого искал, он вдруг поник, зарыдал и с болью проговорил сквозь слёзы:
– Вот, ты здесь, ты, живой. Неведомая сила ведёт тебя через нашу беспросветную темницу. Но где мой сын? Почему моего Гвидо нет с тобой?
Боже всемогущий! Да это же старик Кавальканте, отец дорогого моего друга Гвидо деи Кавальканти! Увлечение безбожной философией привело его в эти места мучений. Я осторожно ответил:
– Не своей силой иду я. Вон тот, кто стоит поодаль в ожидании, он великий поэт древности, это он ведёт меня. Гвидо, может быть, вовсе не знал его и не почитал его помять…
Мгновенно выпрямившись, старик вскричал:
– Как, говоришь? не знал? не почитал? Он что, умер? Разве его глаза уже не наполняются солнечным светом?
И, не дождавшись ответа, со стоном рухнул обратно; более я его не видел. Фарината же тем временем, не шевельнувшись, не повернув головы, по-прежнему мрачно высился, как статуя, над могилой.
– Если это так, – продолжал он прерванную речь, – если те, о ком ты говоришь, столь скверно изучили моё искусство… Да, такая весть для меня горше, чем эта проклятая могила. Но и ты попомни мои слова: и пятидесяти раз не окрасится багрянцем лик Дамы Владычицы ночи, как и ты познаешь тяжесть науки вечного изгнанничества.
Он помедлил и произнёс чуть помягче:
– Впрочем, ты неплохой парень. Если уж не суждено тебе будет вернуться в родную Флоренцию, то пусть из этого окаянного мира в тот, солнечный, выведет тебя судьба. Скажи, земляк, почему соотечественники столь безжалостны к моему роду?
Что я мог на это ответить? Я сказал:
– То великое побоище, в котором ты окрасил кровью воды Арбии, до сих пор памятно в нашем народе.
Тяжело вздохнул он и покачал головой: