У забора – крайнего двора у реки – он перешел на шаг, отдуваясь, спустился по пригорку вниз, прошел сквозь густые заросли ольхи и вышел на берег речки. На мостках какая-то женщина полоскала бельё. Услыхав шаги, она обернулась, бросив на него удивленный взгляд – в этот час и в сентябре сюда захаживали разве что рыбаки. По едва различимой тропке Кобецкий взял по берегу выше, почти к самой плотине – здесь у него был любимый уголок. Небольшую поляну окружали кусты, был удобный подход к воде, и у берега – песчаное дно. Скинув трусы и футболку, он остался в плавках; минуту-другую, остывая после бега, походил, а потом, охая, полез в воду. Вода в первые секунды обожгла, но, привычное к таким процедурам, тело быстро теряло чувствительность. Преодолевая небольшое течение, Кобецкий поплыл по направлению к плотине. Ничто так не умиротворяет, не приводит в порядок нервы, как вода. И Кобецкий чувствовал, как радость и глубокое удовлетворение наполняет каждую клеточку его существа.
А потом он вдруг забыл, где он и что с ним, и ему вдруг припомнился Шекспир – «принц Датский», пытавшийся «проследить благородный прах Александра Македонского, пока не находил его затыкающим бочечную дыру».
– «На какую низменную потребу мы можем пойти, Горацио!» – восклицал Гамлет.
– «Рассматривать так – значило бы рассматривать слишком пристально», – отвечал Горацио.
Вот и Кобецкий вдруг подумал о том, что вся грандиозность и всё величие человеческой истории рушатся при ближайшем и пристальном рассмотрении. Та же история вдруг предстаёт гротескным «Островом пингвинов» Анатоля Франса. Нечто похожее на аберрацию Дон Кихота – вещи, кажущиеся возвышенными и романтическими, при ближайшем рассмотрении превращаются в более чем обычные, малоинтересные и даже отвратительные.
«Да, да, – думал он, изо всех сил работая руками и ногами. – Как говаривал Честертон – «гляди себе девятьсот девяносто девятижды, но бойся тысячного раза – не дай бог увидишь впервые»!
Ключевыми словами поразившей Кобецкого мысли – были слова: слишком, крайне, чересчур, чрезмерно, очень.