Затем они пели. Точнее, пел только Кобецкий, а Деметриади и Гена немного подпевали. Всё из Есенина. «Отговорила роща золотая», «Не жалею, не зову, не плачу». Он горланил так, что перекрыл хор лягушек.
Дальнейшее Кобецкий помнил смутно. Уже было темно. Временами принимался накрапывать дождь. Ему помнилось, что они куда-то тащили бесчувственного Ваню. Потом Вани не было, не было и Деметриади. Но был Гена. В одном месте Гена повалился и сломал забор. Кто-то что-то кричал, остервенело лаяли собаки. Потом Кобецкий был один. Его мотало по каким-то темным переулкам, из которых он никак не мог найти выхода. Он простирал руку, как пророк и повторял: «Люди добрые!..».
Потом перед ним оказалась не то молодая женщина, не то девица, лица которой он никак не мог рассмотреть, и он бегло, в нескольких словах поведал ей об открытой им великой тайне любви:
Ты, знаешь ли какая малость,
Та человеческая ложь,
Та грустная земная жалость,
Что дикой страстью ты зовешь?..
Кобецкий опустился на колени, коснулся лбом земли, а когда поднял голову, никого уже не было. Девицу, как ветром сдуло.
Потом он иносказательно (словами Ницше) рассказывал кому-то о себе и о своей семейной жизни: «Один вышел, как герой, искать истину, а в конце добыл себе маленькую нарядную ложь. Своим браком называет он это». Потом он опять кому-то что-то говорил, и кто-то на него сильно обижался.
Он не помнил, как попал домой, как оказался с Ольгой в кровати, как что-то произошло – их руки сплелись, их губы соединились… Он помнил лишь удар тока. И дальше – гремящий по подоконнику дождь и себя, почти протрезвевшего и обалдевшего от счастья – счастливейшего из смертных! – он был… человеком!…