Кобецкий глядел в пожелтевший от времени лист, а перед глазами стояло печальное лицо негритянского парня из Сенегала – матроса-практиканта здешней мореходки Мамаду Тьяма («Миши»). Тогда на судне их странная дружба, долгие беседы не могли ни привлечь внимания. Как-никак, Миша был представителем того самого общественного строя, которым в этой стране так пугали. Стоило ему остаться с Мишей наедине, как немедленно появлялся третий. Это был новенький с их вахты. Появился он на судне одновременно с Мишей и при таких обстоятельствах, что невольно возникала мысль, что он к нему приставлен. Словом, Кобецкий не удивился, когда через некоторое время его вызвал к себе помполит. Помполита интересовало, «о чём они беседуют?» Он выглядел очень серьёзным, и Кобецкий поспешил заверить, что секретов родной страны он не выдаёт, а помогает иностранцу в изучении языка, и что общение их может служить только вящей пользе государства, так как способствует, выражаясь по-ленински – «экспорту революции».
Тогда Мишу тоже очень интересовал этот самый вопрос о значении и происхождении матерщины. Он никак не мог взять в толк: как, каким образом, используя несколько однокоренных слов, русские ухитряются выразить абсолютно любую и абсолютно всем понятную мысль? И это не давало покоя Мише. Помогая ему по возможности разобраться с матом, Кобецкий попытался тогда, с его, иностранца, помощью выяснить для себя вопрос другой: «есть ли какая-нибудь связь между языками народов мира»? Почему (удивительное дело!) даже тесное и многовековое соседство двух наций совершенно не несёт смешения двух культур, всякий народ сохраняет своеобразие и самобытность? Уж, казалось бы, сколько веков вместе Прибалтика и Россия, Россия и Финляндия, Германия и Польша, Франция и Германия, Италия и Франция, Индия и Китай и – ничего похожего? Чем это объяснить? Именно тогда он впервые и предпринял попытку расшифровать «вавилонскую башню», ибо, подобно, следовавшему литературному источнику и открывшему затем Трою, Шлиману, понял библейские строчки о смешении языков буквально. Побудил его в тот раз диалог из Шекспира, с томиком которого он коротал время, когда налетали шторма, и в рутинном распорядке промысла появлялось окно. «Виола: Привет тебе и твоей музыке, дружище. Что ж, так и отбарабаниваешь всю жизнь? Фесте: Скорее отхрамываю, сэр. Виола: Разве ты хромой? Фесте: Нет, сэр, я имел в виду, что живу неподалёку от храма, потому и говорю, что отхрамываю. Виола: Выходит, если король живет неподалеку от реки, он отрекается? А если ты стоишь недалеко от церкви в колпаке, она тебя околпачивает?». Река – отрекается, храм – отхрамываю, в колпаке – околпачивает»… – Кобецкий ломал голову над игрой, переведенных с английского, слов. Получалось, что такая же игра должна иметь место и в языке английском. Пускай существует известная вольность перевода, но каким образом у того же Шекспира и – «бодливой корове бог рогов не дал», и – «без царя в голове», и – «шито белыми нитками», и «как аукнется, так и откликнется», и «грубая липа», и «всяк сверчок знай свой шесток» – образные выражения, звучащие на английском совершенно иначе (например, «водить за нос» – у англичан: «дергать за ногу»), но, однако, и в переводе, самым тончайшим образом, соответствующие моменту. Общаясь с Мишей, Кобецкий использовал роман Пьера Даниноса «Записки майора Томпсона», по которому изучал особенности французского и английского языков, и консультантом тут выступал Миша. Кобецкий обращал его внимание на тот факт, что слово «свобода» в языках стран Западной Европы имеет один корень и начинается на букву «ф» (Данинос называл это «чудесным предзнаменованием»). Его взор парил над границами и государствами, но Миша упорно возвращал его на грешную землю. Признавая этот факт по-своему интересным, он обращал внимание Кобецкого на куда более примечательный факт – на гениальное по простоте языковое решение русских свести всё многообразие языка к нескольким однокоренным, начинающимся на две или три буквы словам – то, до чего, как и до строительства коммунизма, не додумался ещё никто. В общем, как выражался Пьер Данинос, «швейцарцы – они, швейцарцы», а «русские – непостижимы». Именно Миша и заставил Кобецкого впервые задуматься над природой мата. К бытовавшей версии о его тюркском происхождении, о которой он и поведал Мише, сам он, тем не менее, относился скептически. Он никак не мог с нею согласиться. Половая сфера – слишком важная часть жизни человека, чтобы у славянских племён до контакта с Ордой не существовало бы своей терминологии. А не является ли «первословами» слова из половой сферы? – думал теперь он. Он видел, как в словаре Даля умирали от старости слова, но ведь если и сохранились в языке слова-реликты, то те, с которыми связан сильнейший и важнейший инстинкт, и должны быть этими «прасловами». И если существует глубинная память человека (а она, несомненно, существует), то не является ли его дурное желание заменить литературное слово нецензурным – бессознательным копированием самого себя первобытного и определенным указанием на скрытую сексуальную символику самого слова – того самого сокрытого «зла» и «добра», о котором и говорит Ницше? Не является ли матер-щина, как и матерь – прародительницей слов?