Те семьдесят лет, когда духовенство убивали тысячами, те семьдесят лет, когда страна была отдана на откуп КПСС, когда Церковь была действительно преследуемой, когда храмы закрывались, разрушались, взрывались, когда в храмах устраивались помойки, коровники и прочее; когда страна действительно страдала от голода, когда люди умирали, и мы об этом не знали; когда те люди, которые на войне лишились рук и ног, попали в концлагерь на Валааме и там умирали, и о них родственники даже не знали, что они живы… Мне рассказывали душераздирающие истории о том, как люди, будучи на экскурсии на Валааме, шли по дорожке и разговаривали, а с другой стороны живой изгороди в инвалидной колясочке сидел их сын, или муж, или отец, и слышал голос своих родных, и не мог никак отреагировать. Эти люди считались умершими, а они были живы! Люди умирали в специальных больницах и детских домах, когда убивали детей, которые с тяжкими недугами родились, и об этом никто не знал; когда тяжелым инвалидам было запрещено появляться на улицах; когда продукты были только в Москве, в Питере и еще в некоторых городах; когда, если люди хотели что-то на себя надеть или что-то съесть, они должны были ехать в Москву и привозить эти продукты или эту одежду из Москвы, – все, я думаю, помнят, как везли всё из Москвы. Когда Церковь топтали, как только могли, и когда вообще всё, что можно, было запрещено; когда нам было запрещено читать книги, если считали, что вредно это читать: литература начала века была запрещена, вся русская философия была запрещена, начиная от Владимира Соловьёва и кончая нашими современниками…
Да, сегодня жизнь довольно трудная. Да, сегодня, понятно, многого не хватает. Но с тем концлагерем, в котором мы жили при советской власти, эта жизнь, конечно, несравнима. Сегодня мы можем критиковать правительство, относиться к нему отрицательно. Сегодня мы можем говорить, что они делают ошибки. Но тогда даже и критиковать было бессмысленно.