лица /1/; взоры их со вниманием были устремлены на меня.
В этот миг дверь кладовой отворилась: как всегда, один из юношей
открыл мое убежище.
—Иди сюда, Вимал!—Весело воскликнул я.—У меня есть для тебя
новости: Господь зовет меня в Америку!
—В Америку!—юноша повторил мои слова таким тоном, как будто я
сказал: на Луну.
—Да, я собираюсь открыть Америку, подобно Колумбу. Он думал, что
открыл Индию; поистине, между этими двумя странами есть кармическая
связь.
Вимал ускакал прочь; вскоре эта 'двуногая газета' сообщила о разговоре
всей школе.
Я созвал пришедший сразу в замешательство совет учителей и передал
школу его попечению
—Знаю, что вы и впредь будете хранить идеалы воспитания Лахири
Махасайа,—сказал я.—Я часто буду вам писать. Если Богу будет угодно,
я, когда-нибудь вернусь сюда.
Со слезами на глазах я бросил последний взгляд на ребят и залитый
солнцем двор Ранчи. В эту минуту завершилась определенная эпоха в моей
жизни, и с того времени мне предстояло жить в дальних странах. Через
несколько часов после моего видения я отправился в Калькутту. На
следующий день я получил приглашение принять участие как делегат от
Индии в международном конгрессе религиозных либералов в Америке.
Конгресс намечался на тот же год в Бостоне; он должен был состояться
под эгидой Американской ассоциации унитариев.
Голова моя пошла кругом, и я бросился к Шри Юктешвару в Серампур.
—Гуруджи, меня пригласили выступить на религиозном конгрессе в
Америке. Стоит поехать?
—Перед тобой открыты все двери,—просто ответил учитель,—Сейчас или
никогда.
—Но, господин,—возразил я в смятении.—Ведь я же не умею выступать
перед публикой. Я так редко читал лекции—и никогда не выступал
по-английски.
—По-английски, или не по-английски, но твои слова о йоге будут
услышаны на Западе.
Я рассмеялся:
—Хорошо, дорогой гуруджи, я думаю, что вряд ли американцы станут
учить бенгали! Благословите меня, пожалуйста, дабы я смог преодолеть
дебри английского языка /2/.
Когда я сообщил о своих планах отцу, он был прямо-таки ошеломлен.
Америка представлялась ему невероятно далекой, и он опасался, что ему,
возможно, никогда более не придется меня увидеть.
—Как же ты можешь ехать?—спросил он меня сурово.—Кто даст тебе
деньги на дорогу?
Поскольку он с радостью тратил деньги на мое обучение и на всю мою
жизнь, он, несомненно, полагал, что его вопрос поставит мой проект в
затруднительное положение.
—Господь, конечно, поддержит меня,—отвечал я, припоминая, как
давным-давно я очень похоже ответил брату Ананте в Агра. И довольно
простодушно добавил:—Отец, может быть, Господь вложит в ваш ум мысль
мне помочь…
—Нет, никогда!—он взглянул на меня с жалостью.
И поэтому я был крайне удивлен, когда на следующий день отец вручил
мне чек на крупную сумму.
—Я даю тебе эти деньги не как отец, а как преданный ученик Лахири
Махасайа. Отправляйся же на далекий Запад и распростаняй там учение
крийа-йоги.
Меня глубоко тронул дух бескорыстия, с которым отец смог так быстро
отбросить в сторону свое личное. Прошедшей ночью он справедливо
рассудил, что движущей силой моей поездки было не просто стремление к
перемене мест.
—Может быть, мы уже не увидимся в этой жизни,—печально молвил отец.
Тогда ему было уже шестьдесят семь лет.
Но интуитивная убежденность заставила меня ответить:
—Несомненно, Господь даст нам еще раз встретиться и здесь!
Готовясь расстаться с учителем и своей религией, готовясь отправиться
к незнакомым берегам Америки, я испытывал немалый трепет. Мне
приходилось много слышать о материалистическом духе Запада, столь
отличном от духовных основ Индии, пропитанных аурой святости.
'Чтобы выдержать атмосферу Запада,—подумал я,—восточный учитель
должен быть закален сильнее, чем для гималайских холодов'.
Как-то рано поутру я начал молиться, твердо решив скорее умереть, чем
подняться со своего места, не услышав голоса Бога. Мне хотелось, чтобы
Он благословил меня и дал уверенность, что я не затеряюсь в тумане
современного утилитаризма. Сердце мое было готово к поездке в Америку,
но тем сильнее желало оно услышать божественное утешение и позволение.
Я упорно молился, заглушая рыдания. Ответа не было. К полудню я достиг
наивысшей точки. Голова моя кружилась под напором глубочайшей тоски. Я
почувствовал, что если еще раз вскрикну, углубив свою внутреннюю
скорбь, мой мозг разлетится на куски.
В этот момент раздался стук в дверь (дело происходило в моем