—
расхохоталась Вика. — Скорее разбирайся, а то…
— А то что? — игриво прислушался я.
— А то, — Вика плотно прижалась ко мне так, что
хрустнули у нее косточки. — А то. Я не знаю, что я с тобой
сейчас сделаю!..
— Ну вот, и нечеловеческие объятия! — съязвил я.
— Женские объятия, женские, — подсказала Вика,
заглядывая мне в глаза.
— Да, уж это точно, — нечеловеческие, — утвердительно
кивнул я…
Неожиданно Вика словно опомнилась от забытья, словно
пришла в себя:
— Мне уже пора идти домой, — сказала она решительно.
— Посиди еще пожалуйста, — попросил я.
— Оксанка может скоро проснуться — кормить ее надо
будет. А тебе уже скоро на работу!
— Вот еще! — возразил я. — Я еще с полчаса могу быть
дома.
— Ну хорошо… Ты будь, а я пошла.
Я с неохотой проводил Вику. У входной двери она
остановилась.
— Я завтра утром загляну, можно?
— О чем речь! — повеселевши, ответил я. — Приходи
обязательно. Я буду ждать — не человека!
— Женщину, — тихо добавила Вика, как-то задумчиво и
нежно.
Я немного сконфузился и добавил:
— И женщину тоже, — и я прикоснулся губами к Викиной
щеке. Вика ушла.
Я подошел к зеркалу в прихожей и пристально посмотрел себе
в лицо:
— Тридцать, — рассуждал я про себя, — седые волосы
частенько вырываю, и до сих пор в чем-то не уверен. А Вике —
двадцать, но она уже успела пожить замужем и разойтись…
Решительная она все-таки… В шестнадцать — родить Оксанку!
Наскоро позавтракав, я ушел к себе в комнату и прилег на
диван поваляться минут пятнадцать и тут вспомнил, что именно
сегодня хотел начать заниматься Хатка-йогой и проснулся для
этого пораньше, а вот не получилось.
Я оглянулся на журнальный столик и прочел на корешке
подаренной мне книги таинственную надпись: 'Возрожден ли
мистицизм?'
Кладбище
Лежа на диване, я закрыл глаза и совершенно неожиданно для
себя стал вспоминать события трехдневной давности…
Могила была еще совсем свежая. Из-за громадных венков
выглядывала табличка с фотографией нового покойника. Надпись на
табличке гласила: 'Незнамышев Валерий Геннадьевич 1970 — 1988
гг.' Бумажные цветы перешептывались на догоравшем ветерке
вечера. Они шелестели, словно высушенные под солнцем. Я
неторопливо проходил мимо, осторожно шагая по узкой ветвистой
тропе между могил, и невольно посматривал на фотографию
Незнамышева. Казалось, с какой-то безысходностью
'осматривается' покойник вокруг… Повсюду теснились
накренившиеся в разные стороны кресты, словно некогда
расшатанные сумасшедшими ветрами. Послышался громкий шорох в
глубине кладбища. Точно огрызнувшись на кого-то, протяжно и
злобно вскрикнула ворона. Она встрепенулась в небо и, бесшумно
пролетев почти над моей головой словно черная тряпка, упала за
высокий и сучковатый куст сирени напротив… Я посмотрел ей
вслед, огляделся по сторонам и, смахнув ладонью засохший комок
грязи с почерневшей доски, присел на теплую от солнышка
деревянную лавку у могилы друга…
За много покойных лет уставший смотреть в одну точку со
своей фотографии, он глядел так, словно больше не узнавал меня.
Я уже давно не был здесь. Но было похоже, что он не узнавал не
только меня, но и весь окружающий мир. Он забыл все и
навсегда…
Фотографии у меня часто вызывают определенный размах
сомнений и рассуждений. Сомнений — нужны ли они; рассуждений
— если да, то зачем? Вот и Саша, друг, знал ли он тогда, когда
фотографировался, а я помню тот день, что он смотрит не просто
в объектив фотоаппарата, а на это печальное кладбище?..
И так, немного порассуждав про себя, я внутренне умолк и
просидел минут пять в кромешной тишине ни о чем не думая. Все
вокруг молчало: могилы, фотографии покойников, кресты.
Глухонемое пространство обступало меня.
На языке вертелось одно слово: Саша… Оно как бы
пробегало по кругу и снова: Саша… И, немного помедлив, опять
— Саша… И вдруг это слово вымолвилось вслух. Я оторопел,
внутренне, строго покосился на себя, как бы оценивая
происходящее, огляделся по сторонам — никого не было… Я не
узнал свой голос и, прислушиваясь, повторил громче: — Саша…
— После чего помедлив