Юлиан почувствовал, как почва уходит из-под ног. В прямом смысле. Пол под ним, казалось, потерял твердость. Он сглотнул и отпил глоток. Напиток обжег горло, а затем разлился по телу волной странного, тревожного спокойствия. Это было не умиротворение, а ясность отчаяния. Как у человека, который, наконец, узнал диагноз своей смертельной болезни.
– Зачем вы мне это говорите? – спросил Юлиан. – Чтобы сломать меня?
– Чтобы построить! – кашлянул Хайдеггер. – Ты же архитектор? Ты можешь построить дом, игнорируя грунт, на котором он стоит? Нет. Ты должен знать его несущую способность. Так вот, грунт нашего бытия – это Ничто. Фундамент – Забота. А стены… стены – это наше решительное нежелание смотреть в ту самую трещину.
Он подошел ближе и ткнул костылем в извилистый разлом.
– Ты чувствовал это, да? Тревогу. Ожидание конца. Это не страх смерти. Это тоска по дому, которого у тебя никогда не было. Это зов Заброшенности. Мы заброшены в этот мир, в этот дом, который уже построен без наших чертежей. И наша задача – обжить его, зная, что однажды мы его покинем. Твои кантовцы обживают чертеж, а не дом. Они поклоняются плану, забыв о жизни, которая в нем течет. Вернее, не течет, а застывает, как смола.
Внезапно снаружи донесся нарастающий шум. Голоса. Множество голосов. Сердитые, тревожные. Хайдеггер вздохнул.
– Кажется, за тобой пришли. Питомцы твоего учителя чуют, когда одна из овец покидает стойло.
Юлиан подошел к запыленному окну, отличному от тех, что он знал – маленькому, с переплетами, в которых застряли сухие листья. Внизу, у калитки, стояла группа людей в серых, безупречно скроенных плащах. Кантовцы. Их лица были бледны и строги, как страницы учебника по логике. Во главе стоял Мастер Иоганн, старший ученик Канта, его правая рука и главный блюститель чистоты Доктрины.
– Юлиан! – раздался его голос, холодный и отточенный, как стальной резец. – Выходи. Твое самовольное отсутствие нарушает ритм работы Башни. Это место заблуждений и хаоса. Оно осквернит твой разум.
Юлиан обернулся к Хайдеггеру. Старик смотрел на него с насмешливой, почти отеческой грустью.